Стеша дрогнула. Она увидела перед собой старого Кирилла, Кирилла, который уже не «чужой», которого она любила и любит… И она чуть было не сдалась, но тут же в ней всколыхнулось все женское, оскорбленное, и это оскорбленное, измученное вытеснило из нее любовь к нему, и она грубо сказала:

– Валяешься! Валяешься, как любовник перед купчихой.

Кирилл вскочил. Он долго ходил по кабинету, затем остановился перед ней.

– Я тебя люблю… – и снова помолчал, думая: «Что же мне делать?» И он выложил перед ней все.

Что ж плохого сделал он? Сделал ли он какое-то общественное преступление? Пострадал ли кто-то при этом? Да, пострадала Стеша. Но кто виноват в том, что все свершилось так? Разве человек волен в своих чувствах? Да, Кирилл не раз рвал себя на части, он не хотел, чтобы у него пропало чувство к Стеше. И не виновата ли она сама в том, что у него пропало тогда чувство к ней.

– Ведь ты же знаешь, – говорил он, – еще когда ты была девушкой, я любил тебя. Да, я, как глупый деревенский болван, целыми ночами простаивал на углу, неподалеку от избы твоего отца, и все мечтал увидеть тебя. И вот тогда ты ушла за Яшкой. И я кинулся головой вниз, женился на Зинке Плакущевой. И разве не ради тебя я потом покинул Ульку… – И он еще долго говорил, он вел ее по воспоминаниям, и воспоминания эти были красочны, радостны и бодры. – Вот ведь, – говорил он, – когда ты жила с Яшкой, ты любила его.

– Да, любила! – произнесла она, уже чувствуя, что поддается на уговоры, что уже соглашается с ним.

– И меня любила?

– Да, и тебя. Тебя больше. Я на тебя украдкой молилась. Я еще помню, когда мы на себе пахали на «Брусках», ты шел с поля, и я долго смотрела тебе вслед… Ты шел босой, и одна штанина у тебя была засучена.

– Ну, вот, значит можно двоих любить.

– Да, – раздумчиво говорила Стеша, – я все это понимаю. И я вовсе не обижаюсь на Феню.

– То, что мы ревнуем, это, как бы тебе сказать, следы прошлого.

Стеша подхватила, нос горечью, с досадой:

–. Да, я понимаю. Уж не такая я глупая. Понимаю, что это следы прошлого, но они давят меня, я задыхаюсь… – И она стала говорить быстро, волнуясь, точно боясь, что слова у нее сейчас же пропадут, что она еще не успеет все высказать, как упадет. – Ты вот сослался на Яшку. А Яшка! Но ведь это только первые годы. А потом я любила только тебя одного, я жила только тобой одним… и даже сына рожала с болью, с муками, и это только для тебя… Я все бросила – работу, общество, и это только для тебя. А теперь вот она, расплата. Я просто пустышка около тебя.

До этого Кирилл думал только о себе, о том, как ему склонить Стешу, отвести ее от того поступка, на который она решилась, как убедить ее в том, что он любит ее, и все то, что было с Феней, – простая случайность, «озорство», как он определил. Но теперь он увидел, что своим поступком нанес Стеше неизгладимое оскорбление. И тут же вспомнил: она действительно рожала Кирилла малого с болью исключительно потому, что любила Кирилла, она всегда была готова пожертвовать собою ради него. Понял все это, понял и то, что он любит крепко, искренне ч весь – только ее, Стешу, что ее уход сразит его, – он кинулся к ней, обнял ее, зашептал:

– Стешка! Славная моя Стешка!

– Ой, не трогай меня! Не трогай! – Стеша вырвалась из его объятий и, подбежав к столу, выхватила из ящика револьвер. – Не трогай! Мне противно. Ой! Ну, пусти. Я позову людей…

Но Кирилл обезумел. Он ничего не слышал. Он не замечал даже того, как с грохотом летели стулья, как выдернулся задетый его ногой шнур от лампы, как потухла лампа и в кабинете наступила тьма. Он обнял Стешу и, приподняв, кинул на диван, а она, барахтаясь на диване, молила его, не в силах сопротивляться его могучей физической силе:

– Кирилл! Родной! Не надо-о! Ой, не надо! Ты подлец, Кирилл! Ты зверь, – чуть не задыхаясь, захлебываясь, шептала она и вдруг выкрикнула: – Насилуешь! Кирилл!!. Кирилка!.. Кирилка! – звала она сына и через несколько секунд смолкла.

…Кирилл очнулся. Вставил штепсель. Растрепанный, остановился перед Стешей. И тут вдруг он понял, что совершил то самое, чего никогда не прощают женщины. И, поняв это, он повалился рядом со Стешей, выдавливая из себя:

– Омерзительно!..

Он так и заснул в ногах у Стеши. Он спал крепким, богатырским сном, как всегда спят измотанные здоровяки, и во сне что-то бормотал.

Стеша пришла в себя позже, когда ночь уже гуляла над заводом. В кабинете было тихо. Открыта форточка. Значит, тут была Аннушка. Стеша поднялась с дивана, посмотрела на Кирилла – огромного, растрепанного, и первое ее движение было погладить его голову, но она оторвала руку, точно прикоснулась к чему-то мерзкому, и, подойдя к столу, написала:

«Кирилл. Милый, славный Кирилл… тот, которого я знала раньше. Я уехала в Широкий Буерак – к маме. Начну все сначала. Зачем ты это сделал? Может быть, когда-нибудь встретимся. А теперь прощай и не думай приезжать ко мне. Я тебя выгоню так же, как я когда-то выгнала Яшку».

И она уехала.

Стеша села в жесткий вагон. Она могла бы сесть и в мягкий, но боялась встретиться там со знакомыми Кирилла, а в это утро ей не хотелось говорить не только с Кириллом, но и с кем бы то ни было из знакомых: все люди, которые окружали ее на заводе, в это утро для нее стали не только далекими, но и противными. Ей казалось, все знакомые давно уже знали о связи Кирилла с Феней и часто потешались над Стешей за ее спиной. Да, да, потешались, издевались, а она – ой, какая она была глупая! – она ничего не подозревала. Она преклонялась перед ним, оберегала его – и все это в те дни, когда он ходил к Фене и ночевал у нее. А вчера? Что он сделал вчера!.. Она могла бы ему простить все, даже то, что он оставил у Фени в спальне свои часы и не сказал сразу же о своем чувстве к Фене. Да, да, она могла бы простить ему все. Что ж, ведь в чувстве своем никто не волен. Нельзя же любить или ненавидеть по заказу. И ничего такого скверного нет в том, что Кирилл полюбил Феню. 'В этом только обида для Стеши, но ничего предосудительного. Да, она могла бы простить ему все, но простить то оскорбление, какое он нанес ей вчера у себя в кабинете, она не могла. Вот и теперь она старается вызвать в памяти того Кирилла, который был рядом с ней, когда она рожала малого Кирилла… и не может: перед ней стоит вчерашний Кирилл, обезумевший, с раскрытой пастью, зверь.

– Ненавижу. Ненавижу, – прошептала она и вошла в вагон. Она не вошла, она вбежала в вагон: ей хотелось как можно скорее покинуть все места, напоминающие его – Кирилла, ее – Феню, ее – Стефу, которая теперь, очевидно, бегает по знакомым и разносит все то, что так доверчиво передала ей Стеша.

Вагон был переполнен колхозниками, рабочими, женами, едущими с побывки от мужей, ребятишками. Вагон гудел людским говором, руганью, дымил махоркой, а на полу повсюду валялись клочки рваных газет, блестели ошметки грязи, плевки. Первое движение Стеши было – все прибрать, вычистить. И она невольно вспомнила свою чистую, уютную, в шесть комнат квартиру, две кровати под карельскую березу, дубовый тяжелый комод, гардины на окнах, трюмо, кабинет Кирилла.

Она крепко сжала в руках малого Кирилла и присела рядом с незнакомой женщиной… и ее что-то дернуло, что-то потянуло назад. Назад! Бежать назад, упасть на колени перед Кириллом и просить, молить его о том, чтоб он все забыл, чтоб вернулся к ней, стал бы прежним Кириллом… и тогда она… Ах, ей ничего не надо. Она готова на все длинные годы посвятить себя Кириллу, его сыну, Аннушке… и если он захочет, она будет еще рожать – одного, другого, третьего. Сколько он хочет.

Стеша сорвалась с места, кинулась к выходу, но поезд дрогнул и тронулся.

«Кирилл, милый, прощай!» – мысленно прокричала она и долго, пока поезд не перевалил через гору, стояла у окна.

– А у меня Миколай механиком на заводе, – заговорила женщина. – Пра. Чудно: то лапти ковырял, а теперь механик.

– Вот и подберет себе там кралю, а тебя по загривку, – послышался голос с верхней полки.