У нее, как у страдальца,

Неприятный желтый цвет;

Шириной она в два пальца,

В ней на палец толку нет.

При журнале на узоре,

Может быть, читатель мой,

Вы видали инфузорий -

Вот портрет ее живой!

По формату, по сюжету

Неописанно мала,

Странно, как, на диво свету,

В свет в наш век она зашла!

Всех возможных предприятий

Удивительней она:

Для нуждающихся братий,

Говорят, сотворена.

За усердье честь и слава

И еще бы кое-что,-

Но, нам кажется , в ней, право,

Не нуждается никто!

Видно, ей погибнуть вмале

Жребий горький предстоит.

Вот, послушайте, в начале

Что наш автор говорит:

"Доселе я не торговал

Небесным даром вдохновенья,

Ни дум, ни чувств не продавал,

Не продавал воображенья.

Зачем теперь я изменил

Обет души, обет смиренный,

Перо печатью заменил

И в торг пускаюся презренный?"

<< (Стр.7 и 9) >>

В самом деле, для чего вы

Изменили свой обет?

Сами ж вы, держась основы,

Говорите, наш поэт:

"Кто для земных, для мелких нужд

Продаст небесный дар за злато,

Корыстолюбия не чужд,

Готов платить святою платой

За хлеб, за деньги на вино,-

Ужель в душе его презренной

Есть чувство светлое одно,

Ужель певец он вдохновенный?"

<< (Стр.17 и 18) >>

Но пора беседе нашей

Положить конец давно,

А то больше книге вашей

Выйдет взгляд наш неравно.

В заключенье допустите

Вам совет полезный дать:

Строже впредь обет храните -

Грех обеты нарушать!

<1842>

Еще звено от цепи вековой

Оторвалось и с грохотом упало

Туда, где всё берет свое начало,

Где всё конец находит роковой,

Где спят года и славы и позора.

Еще к векам забвенным прибыл год -

И нет его! Он снова не придет,

Но нет ему и тяжкого укора!

Что начертал неумолимый рок,

Сбылося то по воле провиденья:

Не он был скуп на наслажденья,

А жребий мира был жесток!

<1843>

Кто не учился в детстве в школах,

Историй мира не читал,

Кто исторических героев

В натуре видеть не желал,

И кто в часы уединенья,

В часы вечерней тишины

Не рисовал воображеньем

Картин геройской старины?

Чтоб оживить свои идеи,

О чем мечтала старина,

Так вы идите в галерею,

Идите в дом Осоргина.

Там всё, что умерло и сгнило,

Мы оживили навсегда.

Оно и дешево и мило:

Ей-ей, смотрите, господа!

Чем вам по Невскому слоняться,

Морозить уши и носы,

Идите с прошлым повидаться,

Смотреть истлевшие красы.

Там целый ряд былых деяний

Людей умерших и живых

Предстанет в пышных одеяньях

В лице героев восковых.

Вы их с вниманьем рассмотрите,-

Довольны будете собой,

Притом художнику дадите

За труд награду с похвалой.

Взойдете – прямо перед вами

Стоит задумавшись один,

Тальма, прославленный людями,

Французской сцены исполин.

Его французы все любили,

Он их героев представлял;

Как мы их лица оживили,

Так он их страсти оживлял.

Иван Иваныч Штейнигер-с

С саженной бородою,

Он был в немецком городе-с

Когда-то головою.

А вот Вильгельм Васильевич

Тель, парень молодой;

Он славно дрался с немцами

За город свой родной.

Он – штука не последняя -

В историю попал,

Хоть в жизнь свою истории

Ни разу не читал.

А жил-то он в Швейцарии

В то время, когда там

Жил Геслер, злой правитель их,

Всех щелкал по ушам.

Там этому-то Геслеру

Тель как-то нагрубил.

У Теля сын был маленький,

Отец его любил.

Ну, Геслер и велел ему,

Чтоб в сына он стрелял

И яблоко с главы его

Стрелой своею снял.

С тоскою Тель прицелился,

Вдруг воздух завизжал,

Все вскрикнули от радости -

Он в яблоко попал.

Всё это здесь представлено,

Всяк сделан как живой:

Сам Геслер, Тель, жена его,

И сын, и тесть седой -

Картина интересная.

Да что тут толковать,

Придите, так увидите -

Мы рады показать.

Вот лорд Кохрен, британец храбрый,

Одет в пурпуровый мундир;

И с ним Миаули отважный,

Известный греков командир.

И предводитель фильелинов,

Искавший счастия людей

И храбро дравшихся за греков

Для славы собственной своей;

Фабвье, полковник знаменитый,

Порядку греков он учил,

От императора французов

Он крест французский получил.

Встречался с турками он редко,

Да больно турок не любил,

Хотя и редко, да уж метко

При каждой встрече колотил.

К ним турка смуглого с посланьем

Паша египетский прислал,

Тот турок, полн негодованья,

Вождям посланье отдавал.

А здесь рожденный для короны,

Еще в младенческих летах,

Представлен сын Наполеона

У юной мамки на руках.

С дитяти глаз она не сводит,

Его лелеет, веселит,

С ним на руках весь день проводит,

Всю ночь у ног его сидит.

Смотрите больше на ребенка:

Печать несчастия на нем,

Рейштадтским герцогом он умер,

Родился римским королем.

А здесь царевна молодая

Во всей красе, во цвете лет,

С тоскою взоры устремляет

В последний раз на божий свет.

Пред нею, преклонив колена,

Стоит Мельвиль, седой старик,

Товарищ гибельного плена,

Главою грустною поник.

Вокруг, в тревожном ожиданьи,

С слезами фрельны на глазах

Сидят, прощаясь до свиданья

В блаженной жизни, в небесах.

Вот графы Кентский и Шревсбури,

И мрачен их печальный взор,

Они несут, как тучи бурю,

Царевне грозный приговор.

Еще вблизи от эшафота,

С улыбкой зверства на устах,

Стоит отверженец народа,

Палач с секирою в руках.

При первом взгляде на картину

Все фибры сердца задрожат,

Ведь это страшная кончина

Несчастной Марии Стюарт!!!

Ах, вот еще про этого,

Совсем было забыл,

Когда взойдете в двери вы,

Тут немец прежде был,

Сидит он, как оглянетесь,

Весь в черном, небольшой,

Так вы ему не кланяйтесь,

Он мертвый, восковой.

Знать, это Шульт, хозяин сам,

Сначала думал я,

Да что-то больно пристально

Он смотрит на меня.

Тут я и образумился -

Знать, это не живой,

Взглянул тотчас же в книжечку:

Ах точно, восковой.

Он Пальмом прозывается,

В Нюрнберге прежде жил,

Да книжечку какую-то

Про немцев сочинил.

Книжонка-то пустячная,

Да франков он ругал,

Так автора несчастного

Француз и расстрелял. -

А вот, пленительна как счастье,

Стройна как дикая сосна,

Царица неги, сладострастья

Сидит, детьми окружена.

Она бела, как снег ваш хладный,

Как ваши зори, румяна,

Как летний вечер ваш отрадна,

Как цвет полуденный, нежна.