Тяжелый год – сломил меня недуг,

Беда настигла, счастье изменило,

И не щадит меня ни враг, ни друг,

И даже ты не пощадила!

Истерзана, озлоблена борьбой,

С своими кровными врагами!

Страдалица! стоишь ты предо мной

Прекрасным призраком с безумными глазами!

Упали волосы до плеч,

Уста горят, румянцем рдеют щеки,

И необузданная речь

Сливается в ужасные упреки,

Жестокие, неправые. . . Постой!

Не я обрек твои младые годы

На жизнь без счастья и свободы,

Я друг, я не губитель твой!

Но ты не слушаешь. . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

<1855 или 1856>

Как вести о дороге трудной,

Когда-то пройденной самим,

Внимаю речи безрассудной,

Надеждам розовым твоим.

Любви безумными мечтами

И я по-твоему кипел,

Но я делить их не хотел

С моими праздными друзьями.

За счастье сердца моего

Томим боязнию ревнивой,

Не допускал я никого

В тайник души моей стыдливой.

Зато теперь, когда угас

В груди тот пламень благодатный,

О прошлом счастии рассказ

Твержу с отрадой непонятной.

Так проникаем мы легко

И в недоступное жилище,

Когда хозяин далеко

Или почиет на кладбище.

<16 марта 1855>

Дом – дворец роскошный, длинный, двухэтажный,

С садом и с решеткой; муж – сановник важный.

Красота, богатство, знатность и свобода -

Всё ей даровали случай и природа.

Только показалась – и над светским миром

Солнцем засияла, вознеслась кумиром!

Воин, царедворец, дипломат, посланник -

Красоты волшебной раболепный данник;

Свет ей рукоплещет, свет ей подражает.

Властвует княгиня, цепи налагает,

Но цепей не носит, прихоти послушна,

Ни за что полюбит, бросит равнодушно:

Ей чужое счастье ничего не стоит -

Если и погибнет, торжество удвоит!

Сердце ли в ней билось чересчур спокойно,

Иль кругом всё было страсти недостойно,

Только ни однажды в молодые лета

Грудь ее любовью не была согрета.

Годы пролетали. В вихре жизни бальной

До поры осенней – пышной и печальной -

Дожила княгиня… Тут супруг скончался. . .

Труден был ей траур, – доктор догадался

И нашел, чтоб воды были б ей полезны

(Доктора в столицах вообще любезны).

Если только русский едет за границу,

Посылай в Палермо, в Пизу или Ниццу,

Быть ему в Париже – так судьбам угодно!

Год в столице моды шумно и спокойно

Прожила княгиня; на второй влюбилась

В доктора-француза – и сама дивилась!

Не был он красавец, но ей было ново

Страстно и свободно льющееся слово,

Смелое, живое… Свергнуть иго страсти

Нет и помышленья… да уж нет и власти!

Решено! В Россию тотчас написали;

Немец-управитель без большой печали

Продал за бесценок в силу повеленья,

Английские парки, русские селенья,

Земли, лес и воды, дачу и усадьбу. . .

Получили деньги – и сыграли свадьбу. . .

Тут пришла развязка. Круто изменился

Доктор-спекулятор; деспотом явился!

Деньги, бриллианты – всё пустил в аферы,

А жену тиранил, ревновал без меры,

А когда бедняжка с горя захворала,

Свез ее в больницу… Навещал сначала,

А потом уехал – словно канул в воду!

Скорбная, больная, гасла больше году

В нищете княгиня… и тот год тяжелый

Был ей долгим годом думы невеселой!

Смерть ее в Париже не была заметна:

Бедно нарядили, схоронили бедно…

А в отчизне дальной словно были рады:

Целый год судили – резко, без пощады,

Наконец устали… И одна осталась

Память: что с отличным вкусом одевалась!

Да еще остался дом с ее гербами,

Доверху набитый бедными жильцами,

Да в строфах небрежных русского поэта

Вдохновленных ею чудных два куплета,

Да голяк-потомок отрасли старинной,

Светом позабытый и ни в чем невинный.

<Начало 1856>

"Самодовольных болтунов,

Охотников до споров модных,

Где много благородных слов,

А дел не видно благородных,

Ты откровенно презирал:

Ты не однажды предсказал

Конец велеречивой сшибки

И слово русский либерал

Произносил не без улыбки.

Ты силу собственной души

Бессильем их надменно мерил

И добродушно ей ты верил.

И точно, были хороши

Твои начальные порывы:

Озолотил бы бедняка!

Но дед и бабка были живы,

И сам ты не имел куска.

И долго спали сном позорным

Благие помыслы твои,

Как дремлют подо льдом упорным

Речные вольные струи.

Ты их лелеял на соломе

И только применять их мог

Ко псу, который в жалком доме

Пожитки жалкие стерег.

И правда: пес был сыт и жирен,

И спал всё, дворнику назло.

Теперь… теперь твой круг обширен!

Взгляни: богатое село

Лежит, обставлено скирдами,

Спускаясь по горе к ручью,

А избы полны мужиками. . ."

Въезжая в отчину свою,

Такими мыслями случайно

Был Решетилов осажден.

И побледнел необычайно,

И долго, долго думал он…

Потом – вступил он во владенье,

Вопрос отложен и забыт.

Увы! не наше поколенье

Его по совести решит!

<Середина июля 1856>

<< ГРАЖДАНИН >>

<< (входит) >>

Опять один, опять суров,

Лежит – и ничего не пишет.

<< ПОЭТ >>

Прибавь: хандрит и еле дышит -

И будет мой портрет готов.

<< ГРАЖДАНИН >>

Хорош портрет! Ни благородства,

Ни красоты в нем нет, поверь,

А просто пошлое юродство.

Лежать умеет дикий зверь…

<< ПОЭТ >>

Так что же?

<< ГРАЖДАНИН >>

Да глядеть обидно.

<< ПОЭТ >>

Ну, так уйди.

<< ГРАЖДАНИН >>

Послушай: стыдно!

Пора вставать! Ты знаешь сам,

Какое время наступило;

В ком чувство долга не остыло,

Кто сердцем неподкупно прям,

В ком дарованье, сила, меткость,

Тому теперь не должно спать…

<< ПОЭТ >>

Положим, я такая редкость,

Но нужно прежде дело дать.

<< ГРАЖДАНИН >>

Вот новость! Ты имеешь дело,

Ты только временно уснул,

Проснись: громи пороки смело…

<< ПОЭТ >>

А! знаю: "Вишь, куда метнул!"

Но я обстрелянная птица.

Жаль, нет охоты говорить.

<< (берет книгу) >>

Спаситель Пушкин! – Вот страница:

Прочти и перестань корить!

<< ГРАЖДАНИН >>

<< (читает) >>

"Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,