— Ясно, — мрачно протянула я. Только этого мне сейчас и не хватало. Я оглядела каменистую тропу, ведущую в сторону перевала, мысленно ужаснулась, но спорить не стала. Значит, Мелитриса, тебе, наконец-то можно будет вернуться к джинсам и кроссовкам. А то эти бесконечные юбки и туфли на каблуке начинали вгонять в тоску. Конечно, этот факт несколько утешал, но как только я представляла себе, что придется тащить несколько килограмм по извилистой, неровной дороге, да еще и вверх, мне становилось тоскливо.

Как это и бывает всегда не во время, морфей ушел в неизвестном направлении, оставив меня с глухими стенаниями переворачиваться на узком ложе в палатке. Никаких жутких, тревожащих раздумий в голове не было. Насекомые тоже не мешали спать, но у меня сложилось стойкое ощущение, что Ирсиан положил в еду растаивающее нервы лекарство. Я устало пялилась в темноту брезентового потолка. Клен по привычке давно уже заснула. Так что и поговорить было не с кем. Снаружи еще горел костер, но перспектива сидеть около него в одиночестве меня как-то не прельщала. Пролежав еще минут сорок и утвердившись в том, что сон в ближайшее время возвращаться не собирается, я избрала хоть какой-то живой огонь бездушной тишине палатки. Правда, в глубине сознания билась какая-то подозрительная мыслишка. Последний раз, когда мне также не спалось, уйти от разговора не удалось. Вот и сейчас, вылезши наружу, я почти не удивилась тому, что перед костром сидит Тертен. Парень вдумчиво и внимательно читал какой-то листок. При более ближайшем рассмотрении он оказался моим стихом. Я немало удивилась этому факту, но все же решилась, присаживаясь рядом с приятелем на ковер. На сей раз, я не очень жаждала встречи с кем-то. Точнее, боясь себе даже в этом признаться, я не жаждала встречи именно с Тертеном. И в то же самое время мне надо было увидеть его еще раз, один на один, понять что-то важное для себя.

— Садись ближе, — не отрывая глаз от написанного, распорядился парень, и, словно оправдываясь, добавил, — ночи в горах холодные, а ты очень легко одета.

Я по привычке осмотрела свою просторную майку без рукавов и короткие штаны. Как ни странно, но холода я не чувствовала. От костра исходило такое приятное дуновение, что даже после прохладной палатки здесь казалось теплее. Но почему-то я подчинилась. Сознательно или бессознательно, я тянулась к Тертену. Причем, поймав себя на мысли, что делаю это почти с самого начала нашего путешествия, все равно присела поближе. Он молчал, я тоже. Потом он словно ожил, повернулся ко мне, наконец, сказав первую фразу:

— Я тут думаю о переводе твоего стиха. Почти половину перевел. Мне кажется, но из него бы вышла даже песня, как тебе кажется?

— Не знаю, — честное пожимание плечами. Я, и правда, не знала. Я не умела сочинять музыку. Стихи были мне ближе. В песне они бы звучали в определенном контексте, к которому бы невольно прислушивался. Музыка не дала бы возможность прочесть стих именно так, как хотелось. Тертен, заметив мое замешательство, аккуратно снял свою теплую кофту, набрасывая ее мне на плечи.

— Я не хочу, чтобы ты подхватывала простуду, — сообщил он, улыбаясь, — и, кстати, скажи, о ком этот стих?

— Об орле, — пытаясь скрыть истинную подоплеку, соврала я, — там же написано. Орел — это олицетворение сильных духом людей, которые кажутся неспособными на выражение своих чувств, строгих, но в душе более глубоких ранимых, чем они хотят казаться внешне.

Похоже, Тертен не поверил. Точнее, поверил, но явно почувствовал, что тут есть еще что-то. Я не врала, я не договаривала. Мне показалось странным рассказывать ему все. Это как-то неправильно. Словно рисуешь тайно с кого-то портрет, а потом показываешь его. Мало ли, как человек отнесется к этому? Ему может не понравиться, он может обидеться. Мне не хотелось раскрывать все карты перед приятелем. Вдруг, понадобиться лишний козырь в рукаве? Тертен смотрел на меня долгим взглядом, потом хмыкнул и откровенно поставил вопрос ребром:

— Кого ты имела в виду? Только не говори, что это собирательный образ.

Я невольно передернулась. Именно это я и хотела соврать. Слишком очевидно, но мне хотя бы на шаг хотелось отдалить признание, хватаясь за последние объяснение, как за соломинку. Опять врать? Я посмотрела на Тертена и поняла, что ответ он и так знал. Только что приятель скажет, если я расколюсь, сейчас было совсем не известно. Он ждал. Он сидел неподвижно, глядя мне в упор в глаза. Черт, но почему я этого так боюсь? Я только на секунду представила себе, что, если бы написала стихи про Ирсиана или Клен, то сказала бы им об этом прямо. И, словно пытаясь победить саму себя, я выдала:

— Тебя, — и осеклась. Тертен не засмеялся, не стал издеваться надо мной. Наоборот, он вдруг погрустнел, словно, наконец, опали с него какие-то оковы рамок, приличий. Словно, ему надоело держать свое привычное лицо, холодного, насмешливого камня, безразличного ко всему.

— Ты держишь меня, Мелитриса. Ты не даешь мне покоя, как язва. Я ведь знаю, что избавлюсь от тебя, вылечусь, как от болезни. Знаю, что я не дорожу тобой, что я не люблю тебя. Но ты меня держишь, ты манишь меня.

— Я не хочу мешать вам… — я не успела продолжить фразу. Тертен резко развернулся ко мне с такой ненавистью, словно я влепила ему пощечину. И, наверно, впервые я увидела в его глазах слезы.

— Я знаю! Мелитриса, оставь меня в покое, оставь меня! — парень уронил голову на руки. Я только судорожно сглотнула. Нет, он не просил этого у меня, он даже не ко мне обращался. Он пытался вырезать меня из себя, как вырезают злокачественную опухоль. И тут я поняла, что мне-то гораздо легче. Я не связана ни долгом дружбы, ни долгом, тем более любви. А он метался, мучался, словно одержимый между мной и Клен. Он рвался на части. Я нравилась Тертену настолько, настолько, вообще, можно нравиться. Но в то же время он очень любил Клен. И теперь приятель не знал, как спокойно прекратить привязываться ко мне, чтобы не предать ее. Я поняла это потому, что сама ненароком пыталась сделать то же. Я молчала, очень желая оказаться сейчас в другом месте. Но Тертен вдруг схватил меня за руку. Нет, не грубо, не с силой. Хуже. Он нежно пробежался пальцами по моему запястью.

— Тертен, мне лучше уйти, — медленно проговорила я, — Лучше, потому что иначе нельзя. Я попытаюсь помочь тебе вылечиться.

— Мелитриса, — глухо произнес он, — дай мне хоть раз перестать быть орлом…

Я даже не поняла, как это произошло, как Тертен быстрым, отработанным движением схватил меня в объятья, не давая ни малейшего шанса вырваться. Его лицо стало настолько близким, что я на мгновение почувствовала, как сердце у меня прекратило биться. Последние крупицы моего мозга с отчаяньем кричали: "Остановись!" — но было уже слишком поздно. Я почувствовала только удушливую волну, резкое головокружение, словно меня нес бурлящий поток. И если первый раз парень просто чмокнул меня почти по дружески, то теперь я всей кожей ощутила его ненависть. Он ненавидел меня за то, что я невольно заставляла его предавать Клен, за его мучения. Но, как это не ужасно, но уже через несколько секунд до меня дошло, что я сама целую его, что мои руки уже обвивают его шею. Поняла и захотела убежать подальше. Но ничего не вышло, потому что Тертен в последний момент поймал меня. Я не дала приятелю совершить еще одну глупость, со всей силы отвесив ему звонкую оплеуху. И сама остолбенела, увидев, что он почти упал на землю и зло расхохотался нервным смехом. Я не выдержала этого, в несколько шагов преодолев расстояние до палатки и падая на свою постель. Главное, не плакать. Главное, не разбудить Клен. Я посмотрела на безмятежно спящую девушку, чувствуя себя бесконечно виноватой. И в то же время, в глубине души разрываясь от радости. А губы так и сохранили до утра ощущение тяжелого, последнего поцелуя.

Утром я не особенно желала высовываться наружу, чтобы не оказаться наедине с Тертеном. После вчерашнего, я боялась его. Поэтому из палатки вышла только тогда, когда Клен почти силком меня из нее выгнала. До того я все пыталась оттянуть момент встречи, то тщательно причесываясь, то начиная собирать вещи.