И все же Николай решился. Приказав четвертой роте закрепиться в траншеях, он две роты повел вперед. На высотках началась паника. Из-за укрытия вырвались две легковые командирские машины и пытались скрыться через седловину. Одну из них разбил снаряд, а другая удрала.

Высотки были взяты, но зарываться дальше было опасно, и Николай решил занять оборону.

В сумерках пошел снег. Разгоряченный удачей, Николай ходил из взвода во взвод: помогал командирам организовать оборону, предупреждая всех, что с минуты на минуту надо ждать контратаки. Дурак будет немецкий генерал, если не попытается сейчас же вырвать потерянные позиции.

Устроив все необходимое на левой высотке, Николай направился в шестую роту. Но едва он вступил на дорогу, что-то толкнуло его ниже пояса. Не успев сообразить, в чем дело, он ткнулся лицом в снег. Только после этого почувствовал боль.

— Комбата убили! — услышал он крик ординарца.

Зная, как удручающе действует гибель командира на людей, когда захваченные позиции не закреплены, он хотел подняться, но снова упал. Нога, если не перебиты, то ранены основательно.

— Куда? Ложись! — крикнул он командиру роты и ординарцу, которые бросились на помощь.

Новые выстрелы сделали их более послушными.

До своих Николай дополз сам, а дальше его понесли на плащ-палатке. Перевязку сделали в блиндаже, где у немцев был наблюдательный пункт большого начальства.

По дороге к траншеям носилки остановил капитан Куликов. Убедившись, что рана Николая не опасна, командир первого батальона развеселился.

— Зарвался ты, браток, зарвался! — говорил он, наклоняясь к лицу Николая. — Лавры победителя один захватил. Выполнил и мою задачу. Что теперь будем делать?

— Хватит дел и на твою долю.

— Знаешь, сколько взяли твои пленных? Семьдесят восемь фрицев. Красиво получилось с шинелями. Признаться, я очень опасался. В случае провала наполеончик из тебя горячий шашлык сделал бы. А сейчас ликует. Видел его. Еще больше радовался бы он, если бы победу одержал третий батальон. Так и сказал: «Везет интеллигентам». Ну, будь здоров. Поправляйся скорей и обратно. Мало нас осталось теперь халхингольцев. Пойду сменять твоих героев. Их на отдых.

Николаю хотелось сказать что-то этому Малознакомому человеку. Давно они знали друг друга, а вот сблизиться не пришлось.

— Слушай, капитан… Смотри там на седловине. Не напорись, как я, по-глупому.

— Спасибо, друг, учту.

На исходных позициях Николая поджидал старшина батальона с машиной.

Везли долго. Фронтовая дорога была ужасна. Даже малейший толчок вызывал невыносимую боль. Порой Николай впадал в полузабытье. Несмотря на это, он размечтался. Скоро в медсанбат, а потом в госпиталь Сокольского. Там Нина….

В медсанбате на операционном столе его окружили врачи. Несколько минут они молча осматривали раны.

— Считаю возможным оставить в медсанбате… — сказал наконец один.

— Долго пролежит. Серьезное ранение.

— Вылечим.

С этим согласились все.

Николай не понимал в чем дело, хотя уже знал, что его не отправят в госпиталь. Однако нельзя же требовать: я ранен, отправляйте в тыл.

Его огорчение не скрылось от врачей.

— Боитесь скуки в медсанбате? Ничего не поделаешь. Генерал лично приказал: осмотреть вас и, если возможно, то оставить здесь. Он, видимо, очень дорожит вами.

Николай был и тронут этим и огорчен.

Все люди теперь казались Ане злыми, мстительными. Все, казалось, отвернулись от нее. Ее стали избегать даже те, кто раньше набивался в подруги. Любимец Ивлянской, преподаватель военного дела в школе не упускал случая уколоть, оскорбить Аню, хотя сам, говорили, укрывался от мобилизации при содействии Ивлянской.

Аня молчала. Да и что могла она сказать о муже, когда сама ничего не знала о нем.

Но чем больше оскорбляли и унижали ее, тем она сильнее верила, что Сергей вернется и все, что было, рассеется как дым.

Только среди детей в школе и в детском доме Аня чувствовала себя нужной людям. Она знала не только большинство учащихся, но и их семьи, и стояла к ним ближе, чем любой из учителей. Дети постоянно обращались к ней со всеми своими радостями и горем.

А жить становилось все труднее. Няню пришлось отпустить— нечем было кормить ее. Хлеба, что выдавали по карточкам, не хватало. Ничего не вышло из попытки устроить Коленьку в детский сад. Ивлянская категорически заявила ей, что мест нет.

Получив декретный отпуск, Аня отправилась в рай-оно с твердым намерением добиться, чтобы Коленьку все-таки приняли в детский сад, а если Ивлянская будет отказывать, идти в райком партии.

Не успела Аня переступить порог кабинета Ивлянской, как та резко спросила:

— Что вам надо?

— Я насчет сына…

— Я же вам русским языком объясняла, что нет мест.

— Но ведь вы после моего заявления принимали…

— Как вы думаете, кого мы должны прежде всего устраивать в детский сад — детей честных людей или вашего сына, у которого отец неизвестно где и неизвестно чем занимается в такое время?

— Но ведь вы же не знаете, чем занимается мой муж. Да и сын за отца не ответчик… Когда-нибудь отольются вам слезы моего сына.

— Вон отсюда!

— Я уйду! Но этого так не оставлю. Имейте в виду. Выходя из кабинета, Аня услышала голос Ивлянской:

— Ходят тут попрошайки… Еще угрожают. Спускаясь по лестнице, Аня почувствовала гнетущее одиночество и страх за сына и за будущего ребенка. Каким он будет после всего того, что пришлось ей испытать, и что будет с Коленькой?

У здания прокуратуры Аня зашаталась. Внезапно потемнело в глазах. Больше она ничего не помнила…

А минут через двадцать в кабинете Ивлянской зазвенел телефон. Звонил районный прокурор. — Ивлянская?

— О, это вы? Как живем? Я? Нормально. Нельзя в такое время унывать. Не положено по должности, — отвечала Ивлянская, слегка кокетничая.

— Скажите, учительница Заякина работает в средней школе?

— Да. Мы вынуждены пока держать ее на работе, потому что нет учителей. Почему? Разве вы не знаете, что муж ее остался на оккупированной территории? Он вполне мог выехать. Карпов там же был, ко он уже в Красной Армии. Воюет на фронте. Это наш друг…

— Что касается Заякина, я не знаю, что с ним сейчас. А был он в истребительном батальоне.

— Я давно говорила, что Заякин не вызывает доверия, но со мной не посчитались тогда…

— Да? А вот ваш друг Карпов изменил Родине и перешел на сторону немцев, — отрезал прокурор. — А Анну Григорьевну Заякину сейчас увезли в больницу. Она упала без сознания на улице. И это вы ее довели своими преследованиями. Скажите, сколько меду вы получали за то, что Приняли в детский сад сына учителя… не помню его фамилию?.. Одним словом, сейчас же, не теряя ни минуты, приходите в прокуратуру. Иначе я пошлю за вами милиционера…

Ивлянская выронила трубку из рук.

«Не посмеют! Не посмеют!» — хотелось ей крикнуть, но она прекрасно понимала: посмели.

В ночь под Новый год Аня родила девочку. Но после родов ей стало хуже. Начался какой-то период полуяви, полубреда. То она видела тетю Лушу, как звали акушерку, которая еще два года назад принимала Коленьку. То ей казалось, что сам Коленька возле нее. Потом Еидения расплывались. И только Сергея она не видела, хоть ей очень хотелось этого.

Однажды она долго лежала с открытыми глазами, рассматривая ледяные узоры на оконном стекле. Подошла тетя Луша.

— Слава богу! — улыбнулась она, поправляя одеяло. — Мы очень опасались за вас. Дочка растет бойкая, здоровая. Старший у вас здоров. Сегодня проведала его. В садик ходит.

«Старший… Старший… О ком это она? Почему старший? Да ведь это она о Коленьке? Боже мой, что с ним? Как он там? Он ведь голодает, наверное».

Аня рванулась с кровати.

— Но, но! Нельзя! Нельзя вставать! — прикрикнула на нее тетя Луша. — Куда?

— Сын! Коленька ведь там.

— Так я же говорила, что он здоров и сыт. Днем ходит в садик, а ночью с ним соседка.