Он не старался разжигать в себе боль от этих неудач, хотя в голову часто приходили и тяжелые мысли. Жива ли она? Может быть, переменила фамилию?
Одно было ясно: мир велик, дорог на свете много, может быть, на какой-нибудь и произойдет желанная встреча.
Летом тысяча девятьсот сорок седьмого года Николай получил приказ выехать в Москву. По пути ему удалось выгадать неделю, и он решил съездить домой, к семье и в город своей юности. Кто знает, может удастся разыскать Нину, может, она и ждет его. Надежды почти не было, и все-таки…
И все-таки, подъезжая к городу, Николай, как и в январе сорокового года, когда ехал с Халхин-Гола на Северо-Западный фронт, волновался.
Он и сам не мог объяснить причины своего возбужденного состояния. В сороковом году это было понятно: он ждал, он был уверен во встрече с Ниной… И был тогда еще юнцом…
Планы его были скромны: зайти в институт, пройтись по коридорам, заглянуть в знакомые аудитории. Встретить в городе кого-нибудь из друзей он не надеялся: иных, знал он, уж нет в живых, иные разъехались… Хотелось еще разыскать и повидать Андрея Куклина. И попытаться еще раз—в последний, может быть, — узнать что-нибудь о Нине, а потом съездить к отцу, которого тоже не видел семь лет. Вот, собственно, и все… Поезд промчался мимо последнего разъезда. Вдали показался город. Он разросся за эти годы. Окраины вплотную подошли к линии железной дороги. Центральная часть скрывалась в дымке тумана.
— Вам, скучно с нами, товарищ подполковник? — обратилась к нему попутчица.
Николаю было жаль отрываться от окна и от своих дум, но долг вежливости требовал ответа. Эта рыжеволосая женщина, подсевшая к ним в купе в Свердловске, настойчиво навязывалась в знакомые. Уже через полчаса после ее появления в вагоне все знали, что ее зовут Валентиной Сергеевной, что работает она директором столовой, что у нее прекрасная квартира и, самое примечательное, — живет она одна, совершенно свободна, независима ни от кого.
— Смотрю на город. Давно здесь не бывал, — пробормотал Николай.
— Ха, город… То, что было, это пустяки… Тут к пуговице пришили пальто, — многозначительно сказала рыжеволосая, желая, видимо, дать понять, как она осведомлена в новом строительстве. И тут же переменила тему разговора: — Вы свои вещи отправили багажом?
— Какие у меня вещи? Все с собой, — нехотя ответил Николай.
— Рассказывайте! — не поверила рыжеволосая. — Говорили ведь, что воевали с японцами. Сами, наверное, везете не один тюк шелка. Шелк много места не занимает. Я знаю: ваш брат оттуда вагонами везет добро…
Николай с трудом сдержался, чтобы не наговорить в ответ грубостей.
Когда два попутчика из Красноярска, с которыми Николай ехал уже несколько суток, вышли покурить, женщина быстро пересела к нему.
— Я могу у вас купить по сходной цене… Сколько угодно, — прошептала она, оглядываясь на дверь. — О цене можно сговориться. Если хотите, в городе можно остановиться у меня…
Николай сделал вид, что ничего не слышал, и встал. Он снял с верхней полки чемодан и стал укладывать вещи.
К счастью, в купе вернулся один из красноярцев. Иначе Николай наговорил бы спекулянтке много лишнего.
— До станции еще далеко, подполковник. Не торопитесь. Жену надо проверять внезапным появлением ночью. Днем ничего не узнаете, — явно пытаясь разозлить Николая, снова заговорила рыжеволосая.
Николай молча надел шинель, взял чемодан и, кивнув головой красноярцам, вышел в тамбур.
Когда закурили по прощальной папироске, один из красноярцев сказал:
— Подсунул же нам на прощанье черт попутчицу.
— Мне сейчас предлагала квартиру со всеми удобствами, — усмехнулся Николай.
Поезд замедлил ход и остановился.
— Ну, счастливо, друзья. Я доехал…
Сдав вещи в камеру хранения, Николай миновал трамвайную остановку и пошел пешком. Хотелось поближе рассмотреть знакомые места.
Город, казалось, постарел. Дома, не крашенные и не ремонтированные много лет, будто устали от собственной тяжести и многих невзгод и стали пониже. Здесь не упала ни одна бомба, но война наложила на все свой отпечаток. На улицах было много инвалидов. Лица людей носили на себе следы недоедания в течение многих лёт.
На повороте трамвая к заводу «Чекист» Николай остановился и посмотрел вдаль. Знакомые и дорогие места! По этой дороге студентами ездили на лыжные тренировки. Дальше за мостом здание химфака, а еще Дальше — главное здание университета.
В центре города возле облисполкома он свернул в театральный сад.
Деревья, посаженные в студенческие годы, подросли, раздались. В середине сада, куда сходились лучами аллеи, виднелась конусообразная клумба, похожая на большой букет.
Со стороны почты, наперерез Николаю, вышел демобилизованный офицер-фронтовик в выгоревшей на солнце гимнастерке и в кирзовых сапогах. За спиной он нес вещевой мешок, в руке маленький чемоданчик. Домой возвращался настоящий труженик войны, для которого никогда не находится обмундирования и снаряжения, предусмотренного для него по должности. Не было на нем даже офицерского ремня.
— Товарищ подполковник! — догоняя Николая, окликнул офицер.
— Сережа! Дорогой мой! Жив? Здоров? — крикнул Николай, узнав Сергея Заякина, и, не давая ему опомниться, сгреб в охапку, расцеловал и потащил к свободной скамейке, продолжая забрасывать вопросами: — Демобилизовался? Домой?
— Домой, Коля. Демобилизовали, как учителя-специалиста. Но сегодня не уехать: не смог достать билетов на пароход.
— Вместе поедем. Ты где остановился?
— У Геннадия Ивановича… Правда, у него с жильем не очень блестяще, но одну-то ночь как-нибудь переночуем.
— Нет, дружище, мне надо разыскать Андрея Куклина. Помнишь его? Еще в Белоруссии встречались в сорок первом…
— А как же… Что с ним? Жив он?
— Жив, — вздохнул Николай, — но без ноги. Ампутировали выше колена.
— Какой красавец был… А ты, Коля, поседел уже…
— Что же… Это понятно. Никому ведь пощады не было. Ну а ты где был все эти годы?
— Еще в сорок четвертом наш отряд соединился с армией… На Вилейке дело было… Я попал в пехоту… Потом ранили в сорок пятом под Варшавой… Провалялся в госпитале несколько месяцев и снова в строй. Стал командиром саперного взвода. До самой демобилизации минами занимался.
— А о капитане Гусеве знаешь что-нибудь? Жив он? В эти годы люди, вспоминая общих товарищей, прежде всего спрашивали: «Жив?»
— Жив! Майор теперь, — ответил Сергей. — Демобилизовался по инвалидности. Работает в Белоруссии в одном из райкомов. Тяжело ему. Жена погибла в концлагере в Баварии, а дочь и сейчас в американской зоне оккупации Германии в услужении у какого-то владельца пивной. Западные власти отказались ее возвратить, Был даже суд, но и он отказал в возвращении. Гусев, дескать, не в состоянии прокормить дочь. Сам Гусев сейчас в Швейцарию поехал, действует через Международный Красный Крест.
Известия были потрясающие, и Николай сидел, погруженный в тяжелые мысли.
* * *
В адресном бюро ответили твердо: Никитина Нина Федоровна в городе не проживает с 1941 года.
Николай отправился разыскивать Андрея. На второй этаж дома-коробки, какие очень торопливо строили в годы первых пятилеток, он поднялся с некоторым смутным страхом. Он боялся инвалидности Андрея, страшно и больно было увидеть друга в несчастье. И все время он испытывал какое-то смутное чувство вины за то, что вот он жив и цел, а Андрей… Впрочем, в голове его никак не укладывалось, что Андрей — калека. Весельчак Андрей?!
На стук ответили не сразу.
Кто-то, шаркая кожаными подошвами комнатных туфель, подошел к двери и не спеша вставил ключ в замочную скважину. В полутемной прихожей стояла маленькая седая старушка.
— Андрей Куклин здесь живет?
— Он в своей комнате. Проходите, — сказала старушка, распахивая перед ним другую дверь.
Андрей сидел за столом и что-то писал. Несколько секунд он разглядывал Николая, а потом вдруг побледнел и, тяжело вскочив из-за стола, закричал отчаянным голосом:
