Валентине Петровне оставалось ждать, во что развернется этот страшный и так ей близкий процесс.

Вот и опять две чистенькие комнатки в маленьком домике Адама Хозендуфта на Эскадронной улице. Как в тихий и сладкий приют вошел в них Петрик, после двух лет отсутствия. Осень глядела в небольшие квадратные окна низких покоев. Черна и глянцевита была отсыревшая земля фруктового сада и черные яблони распростерли над нею ломаные линии своих ветвей. На одной торчало забытое яблоко, красное, в коричневых пятнах, уже побитое морозом. Здесь в комнатах, где к его приезду хозяева на прежних местах развесили фотографии групп товарищей кадет и юнкеров, английские литографии скакунов и расставили немудрую мебель Петрика, все говорило о спокойном и уверенном прошлом, о мирной, как поступь машины, рабстве в полку, о солдатах, лошадях, огорчениях и радостях полковой жизни. К его приезду побелили стены, покрасили полы, и свежие половики пестрыми дорожками протянулись из двери в дверь. Мирно гудела растопленная печка и от нее шло чуть пахнущее смолистым ладанным дымком тепло. Здесь ожидали Петрика радости и заботы родного полка. Здесь "госпожа наша начальница", Портос, нигилисточка — были существами никакого отношения не имевшими к полку и совершенно ему чужими и лишними. Лисовский с деньщиком внесли сундук Петрика, и деньщик стал доставать и собирать мундир своего барина. Сейчас и являться командиру полка… а там эскадрон… Жизнь переворачивала новую страницу и, как нельзя было в ней заглядывать вперед, что будет, так нельзя было листать назад. От прошлого оставалось одно воспоминание: о школе, о скачке, о королевских охотах в Поставах, оставалась муть от знакомства с нигилисточкой и ее божьими людьми, острое чувство ссоры с Портосом и где-то в самой глубине притушенный, но не загашенный пожар сильной любви к королевне сказки Захолустного Штаба. И все это было, как главы прочтенного и потерянного романа. Будущее: — эскадрон и — что Бог даст!.. Настоящее — теплая благодарность к хозяевам, так хорошо его устроившим и так мило все для него прибравшим.

— Адамка, ваше благородие, — обратился к Петрику Лисовский, — спрашивал, могет он к вам зайтить с супругой?… Уж они так для вас старались… так старались… Чисто как родному сыну убирали…

— Да, да, конечно, — сказал Петрик, сбрасывая, пальто на постель. — Зови их сюда.

Почтенный еврей в широком, распахнутом на жилете засаленном пиджаке и с ленточным аршином, висящим на толстой шее, сейчас же появился в дверях. За ним показалась полная, благообразная еврейка.

— Здравствуйте, Адам! Добрый день, мамеле. Ну, как без меня жили-поживали?

Петрик за руку поздоровался с хозяевами.

— Живем по-маленьку, пан ротмистр. Вас честь имеем поздравить с приездом, с окончанием школы… И что я пану ротмистру буду говорить… Может быть, пану ротмистру это будет приятно, а может быть — так и нет… При нашей дивизии конно-пулеметная команда будет, и начальник дивизии очень хотят, чтобы пан ротмистр ею командовали. При уланском полку будет команда… И пан ротмистр знает, что сказал господин барон?

— Ну?..

— "Пхэ!" — сказал господин барон. "Пхэ! Пан ротмистр наилепнейший драгон и пан ротмистр не будет покидывать своего полка"… И я тоже, в свою очередь, сказал Суре: — "Суро, пан ротмистр есть преданный сын своего полка. Он его никогда не будет покидывать"… И мы в тот самый день решили с Сурой покрасить свежею охрою полы с панелями и белить стены. Потому что господин барон сказал: — "пхэ!"

Босая девушка внесла в соседнюю комнату кипящий самовар. Мамеле пошла распорядиться чаем. Она сняла чистую холстину с горячих, точно дышащих белых булок. На тарелке масло точило слезу.

— Пожалуйте, пан ротмистр. Чай уже готов. Я вам хлеба намажу, — сказала еврейка.

— Сами сбивали масло, Сара Исаковна?

— Сама для пана ротмистра убилам.

— А что же я не вижу Мойше, — садясь за стол, сказал Петрик. Сара Исаковна села за самовар и хлопотала с чаем, Абрам стоял в дверях спальни.

— Мойше!.. И пан ротмистр не знает, что с Мойше? И пану ротмистру таки никто не писал? Так Мойше совсем человек стал! Мойше потшебуе быть вельки пурыц!. Как он надевал такого синего мундирчика с серебряными пуговками и серых бруков — сам папаша шил, — так я спрашивал себе: — "где этот шайгец? где этот хулиган? Ну, просто какого графа или барона я вижу перед собою!" Мойше уехал в Столин. И такого умный!.. Просто первого ученик. Так это ж я пану ротмистру говору: — голова!

— А Ревекка!

Мамеле тяжело вздохнула.

— Ой Ривка, — сказала Сура. — Большая карьера!.. Такой файн красавица. Ну только мне что-то не очень нравится. Пан ротмистр знает Ривка… Мне даже говорить такого совестно. Ривка-таки нас покинула… Ривка ушла к госпоже Саломон. Пан ротмистр еще не знает. Госпожа Саломон большое файне заведение открыла на Варшавской улице. Господа офицера очень одобряют… Ну, пускай господа офицера, пускай доход хороший… Она мне каждую неделю когда пять, когда десять рублей принесет… Свою книжку в кассе имеет, а только не совсем этого мне хотелось… Мене хотелось, чтобы замуж… И жених-таки был.

Сура заплакала. Абрам укоризненно качал головою.

— Ну и все будет, — сказал он успокоительно и твердо. — Так это же, госпожа Саломон… Это же временно… А там насоберет на книжку… Ну и замуж выйдет!.. С деньгами завсегда лучше… И у нея будут свои децки.

— С чего она так? — смущаясь и покраснев, спросил Петрик.

— Ну, с чего?.. Ну натурально от глупоты. С чего такое делают?.. Пан ротмистр знает… Файвеля Зайонца помнит? Сапожников сын? Ну, Файвель, пан ротмистр знает, через контору себе немножко в Америку уехал… Боялся… Солдаты… А ему аккурат и время. Написал ей, чтобы она деньги собирала, ехала к нему. Так это легко сказать!.. сто долларов!. Это же двести пятьдесят рублей!.. Это же надо долго!.. А тут госпожа Саломон!.. Она же Ривка-то, пан ротмистр же помнит — такая себе файн красивая!.. Такая, даже, авантажная… Так она, как пан ротмистр уехал, сто раз… двести разов красивее стала…. Совсем теперь цымэс! … А тут еще наряды… Цыганские песни…. Я рукой махнул… После поправится… Станет себе опять честной… Ну, Суро, пойдем…. Не будем мешать пану ротмистру… Ему надо сейчас до господина барона идти.

Хозяева простились с Петриком и ушли на свою половину, плотно притворив дверь, обитую войлоком.

Петрик надел на себя собранный денщиком мундир с эполетами. Застегивая перевязь лядунки он смотрел на себя в зеркало и вспоминал Ревекку. Он помнил ее пятнадцатилетней девочкой, с большими, меланхоличными, точно не людскими глазами, откуда смотрела древность породы, с маленькими руками и длинными ногами, с необычайно белыми, красивыми, еще худыми плечами.

"Ревекка у госпожи Саломон", — подумал он. — "А ведь я могу ее там встретить?"..

Эта мысль была неприятна ему. Ревекка выросла на его глазах. Из грязной подростка-девчонки стала взрослой девушкой… Она казалась ему точно родной. И мысли, что ее можно увидеть у госпожи Саломон, показалась ему стыдной.