Петрик поднимался по широкой лестнице в ложу. В голове еще стоял образ Валентины Петровны, и звенело в ушах: — "погоди, для чего торопиться…".

Как в парной бане, тускло и глухо слышались ему голоса. Он здоровался, улыбался и постепенно отходил.

— Lе chеval prеtе pour la fеmmе, mais la fеmmе nе prеtе pas pour lе chеval.

Это сказал хриплым голосом Бражников, ненавидевший школу. Богатый барич, бабник — он томился в школе среди соблазнов петербургской жизни.

Ему что-то возразил Портос.

— Пагады, зачэм гаварышь неправду, — с кавказским акцентом говорил Дракуле, — сила нужна, канэшно, но искусство нужнее. Я тэбе всякую лошадь на пассаж поставлю и Филлис ставил, когда ему семьдесят лет было.

— В руках ставили. С вестовым бичом подбивали.

— Зачэм в руках?

— И чего Лимейль преследует итальянскую школу, — слышался в другом углу голос Зорянко. — У Дугина вся смена работает по-итальянски — и посмотрите, какие прыжки!

И опять хрипел Бражников:

— Муж мой наездник — наездница я… Днем на коне… А…

— Господа офицеры! — скомандовал, вставая со стула, Дракуле. В манеж поднимались помощник начальника школы, генерала Лимейля, генерал князь Багратуни и начальник офицерского отдела, полковник Драгоманов.

Драгоманов взглянул на круглые часы, висевшие над портретом — они показывали ровно девять — и когда князь Багратуни, откозырнув офицерам, мягко сказал: — "господа офицеры" — властно, начальническим голосом скомандовал:

— Попрошу по коням!

Рабочий день начался.

Он тянулся для Бражникова и Портоса длинный и утомительный, летел для Петрика, веселый и интересный, с девяти часов утра до пяти вечера с часовым перерывом на завтрак.

Выездка, доездка и вольтижировка занимали время до двенадцати. Манеж, манеж и опять манеж. Гнедые лошади, еще не вполне развитая молодежь — выездка под руководством терпеливого и настойчивого ротмистра Аделова, рыжие лошади пошустрее, и гибче — доездка под руководством ротмистра Дугина, все одна и та же «сокращенная» рысь десятками минут, принимания, крики инструктора-учителя: — "повод! шенкель! мундштук!" Запах конского пота. Промокшая конскою слюною перчатка, когда, работая "в руках", водили лошадей в поводу по манежу, заставляя открывать пасть и, закрывая, сгибаться в затылке, крики поощрения — "ай-брав!", похлопывание по шее… Барьеры — жердяной у стенки, закрепленный наглухо; досчатый красный, так называемый «гроб», канава, зияющая посередине манежа, мерный топот галопа и в такт ему дыхание лошадей… Все то же и то же — второй год школы для Петрика; все то же и то же впереди на многие годы — такова жизнь кавалериста-наездника.

И нужно было быть Петриком, чтобы любить это, и в этом забывать все.

Ни Бражников, ни Портос, работавший в смене причисленных к генеральному штабу, не видели разницы между лошадьми: что выездка, что казенная, что собственная: все были «звери» и часто — неприятные тупые звери. Они закидывались и обносили на барьерах. Они могли упасть и убить, как убила в прошлом году штабс-ротмистра Рыбкина на этом самом гробу опрокинувшаяся с ним лошадь. Они работали с тоскою и отвращением. Не то была школа для Петрика. Его «выездка» — гнедой конь Мармелад, его «доездка» — рыжая кобыла Лиана, «казенный» Сопруновский Аметист и собственная чистокровная Лазаревская Одалиска — это все были для Петрика живые существа с душою и с понятием. Он их любил. Лиана гнулась не так, как Мармелад, и Аметист был как старый, добрый друг. Петрику казалось, что, когда шел он мерным галопом на полуторааршинный забор и колебалась его в бронзу отливающая грива, он прял ушами и точно говорил: — "не бойся, барин, не подведу!" Был он, как славный мужик-степняк, преданный Петрику. А Одалиска! — Для Петрика Одалиска была целая история. Он завоевал ее, он покорил ее и она отдалась ему, как отдается гордая девушка, вдруг горячо полюбившая своего мужа.

И потому-то эти часы рыси и галопа, пропотелого насквозь кителя для Петрика не были мучением. В обработке своих лошадей он видел цель жизни.

На третьем часе — чиновник Алексеев, сухой человек, ему можно было дать и тридцать и пятьдесят лет, точно на всю жизнь заведенный, чтобы прыгать с лошади и на лошадь, учил вольтижировке. Обтянутая одним троком с ручками, жирная вольтижерная лошадь бегала по маленькому светлому манежу.

В такт ее скоку отсчитывал темп Алексеев.

— Раз-два-три-четыре!.. Толчок! Сильнее ногами…Мягче в седло…

Офицеры сидели в ложе, ожидая своей очереди.

Петрик вольтижировал уже второй раз. Он проделывал не уставные, а цирковые номера: — скакал, стоя на крупе, соскакивал и вскакивал на лошадь с разбега, легко делал двойные ножницы.

Он еще сидел на лошади и, свободно опустившись ей на спину и отдаваясь ее плавному движению ехал шагом, оживленно и весело распрашивая Алексеева, как ловче сесть сразу задом на перед, когда в ложе появился Портос. Он только что отработал в манеже «казенную», и, накинув пальто, пришел искать Петрика.

— Петрик, — крикнул он, — идем завтракать. Дело есть.

— Сейчас… Один прыжок… Петрик пустил лошадь галопом.

— Идем, идем… — говорил Портос, глядя, как ловко прыгает Петрик. — Нечего мудрить. Шею, брат, сломаешь. Не казенная твоя шея.

В столовой Петрик завтракал не в своем отделении, а по приглашению Портоса за столом «причисленных». «Загремевший» утром на канаве маленький белокурый Глоталов выставлял по школьной традиции сладкие пирожки к чаю. Портос угощал ими Петрика.

— Ешь, милый Петрик. Ты ведь любишь сладкое. Не куришь… Не пьешь…

Дело, по которому Портос позвал Петрика завтракать со своею сменою заключалось в том, что на завтра, воскресенье, Петрик должен был приехать к часу дня к Валентине Петровне, чтобы сговориться с ней, когда и как им ездить верхом.

Петрик был очень смущен. Он только что усилием и работой прогнал безсмысленные мечты о "госпоже нашей начальнице" и решил больше у нее не бывать, замкнуться в своей холостой жизни… а тут… такая история.

— Я имею передать тебе… Этакий ты, право счастливец!.. Вчера я был у Валентины Петровны, черствые именины справляли, и она меня просила передать тебе, что она очень просит, чтобы ты вспомнил Захолустный Штаб и ездил бы с нею…

Петрик растерялся.

— Но… постой… как же это… где? на чем?

— Твое дело… На лошади, я думаю, не на палочке же верхом… Она, брат, тебя, а не меня просила. Дай ей Одалиску!..

— Но ты знаешь, что начальник отдела не разрешает брать лошадей из школы.

— Езди в школе…Скачкова же ездит…Госпожа фон Зон к конкурам готовилась у нас!

— Но мне не позволят дать лошадь… И потом. Мне кажется, Валентина Петровна лет пять, если не больше не ездила.

— Это не забывается… Это как плавание. Сядет и поедет… А лошадь можешь нанять у наездника Рубцова.

— Не попробовать ли лучше в манеже Боссе раньше.

— Это уже, повторяю, твое дело… Ей-то, думаю я, хочется на волю, на Острова, или в Летний Сад.

— Но как же, как же так, — бормотал Петрик.

— Так завтра к часу у нее. С ней и сговоришься — "как же". Эх голова, голова! Другой бы от такого предложения на одной ножке от радости прыгал! — а ты… Ну начни у Боссе, а там видно будет. На Пасхе лошади свободны, что-нибудь и устроишь.

По всей столовой офицеры двигали стульями, вставая из-за столов. Наступал четвертый час занятий.

— У тебя что? — спросил Портос.

— То же, что и у тебя — тактика. Барон Финстерло будет читать.

— Ну ты иди, иди… А мне и в академии она уж осточертела… Пойду в библиотеку подремать на диване, если никто другой его не занял.

Портос помахал рукою уходившему из столовой Петрику.

— Просвещайся, милый друг!.. Науки юношей питают… А старцам — какая в них отрада?

На тактике в широком и большом классе с окнами, замазанными мелом, Петрик слушал рассеянно. Финстерло говорил что-то о французском взгляде на кавалерию, как на ездящую пехоту, об огневом бое конницы — все это было очень интересно, но сейчас мысли Петрика были о другом.