В камышовом круглом кресле сидела полная дама в белом платье и косынке на голове. Валентина Петровна узнала ее — жена Кларсона, дивизионного интенданта. Кларсон поднесла к глазам лорнет и разглядывала Валентину Петровну. Узнала, или не узнала — не все ли равно: — не поклонилась.

Валентина Петровна не обиделась. За вчерашний вечер и ночь она все продумала и поняла. Да ведь и правда, она больше не дивизионная барышня, а госпожа Тропарева, жена профессора какой-то чуждой этому миpy «сугубой» науки. Она уже и не дочь начальника дивизии, любимого и чтимого генерал-лейтенанта Лоссовского — «папаши», а дочь отставного, разбитого параличом никому не нужного старика. Она даже неудобна здесь. Мешает… тактике… игрою на рояле…

Уехать?.. Нет, она останется… Это даже любопытно. Жизнь поворачивалась к ней другой стороной, и на этой стороне не было ни блеска, ни красоты, ни изящества, ни чести… И, глядя на эту сторону, Валентина Петровна уже не так страшилась своего rpеxa.

Она села в глухой, боковой аллее, недалеко от той беседки, где клялись ее мушкетеры. Она развернула французский роман в желтой обложке, начала прорезать его перламутровым ножиком, бросила, опустила руки на колени и задумалась.

Внизу на песке шевелились золотые кружки в прихотливой игре подвижных теней. Вверху в солнечном блеске казались прозрачными листья каштанов. Цветы, в пушинках тычинок, слетали с белых канделябров и падали к ее ногам.

"Проще… проще надо смотреть на это все… Это жизнь… Так недавно… Что? Нету двух месяцев — вечеринка у них по случаю ее дня рождения и именин Якова Кронидовича и «Largo» в их исполнении. Как играл тогда Обри! Он сказал ей, что только с нею он может так играть, потому что она понимает мистику музыки… Понимает ли она? Чувствует, да… Но понимать мистику? Она… такая обыкновенная. Такая… земная!.."

Вспомнила, как в то утро в своем мягком халатике и туфельках стояла она у телефона и от нетерпения переминалась с ноги на ногу голыми ногами, а рядом стояла ее Ди-ди.

"Пожалуй, ее Ди-ди честнее ее… честнее всех этих людей? Если ее отдать кому-нибудь — она будет помнить хозяина и не забудет его… Люди… Стоит ли для них?.. Да… да… конечно, это людская мораль… Грех… Но, если вcе люди грешны?.."

Щегленок сытенький, полный, спрыгнул из зеленой чащи и, попрыгивая, приближался к ней сбоку, поглядывая круглым черным глазком. Тоже: думает что-то.

Солнце, зелень, воздух, эти едва зримые, не то кажущиеся, не то существующие золотые прозрачные пузырьки, что ходят вверх и вниз, что точно играют в воздухе незаметно для Валентины Петровны, овладевали ею и лечили ее. Природа точно приложила мягкую ладонь к ее лбу и спугнула тяжелые мысли.

Бабочка гонялась за бабочкой. Из дворика за садом неслось торопливое квохтанье куры и торжествующий крик петуха. Еще упал колокольчик каштана и, падая, задел другой, стряхнув пыль. Валентина Петровна из ботаники знала значение этой пыльцы.

Старая развратница природа!.. Несказанно прекрасная земля!!!..

Вечером ей подали письмо из Петербурга… От Портоса… Она спокойно приняла его и, не распечатывая, отложила в сторону и продолжала сидеть с родителями. Она не взволновалась. Что кончено — то кончено. Уже поздно ночью, когда мать ушла устраивать на ночь папочку, Валентина Петровна вскрыла конверт и пробежала глазами письмо. Оно было полно извинений, самой униженной мольбы простить и только не забывать его. Он ее всегда любил. Любил кадетом, юнкером, о ней мечтал в первые годы офицерства, ей молился в Академии.

"Не подумайте", — писал Портос, — "что это была необузданная вспышка страсти — это глубокая любовь, какой я не знал… Я весь горю от боли сознания, что вы не так ее приняли, что вы могли обо мне худо подумать".

На такие письма не отвечают. Такие письма рвут и сжигают.

Но это писал ей Портос. Портос, влюбленный в себя, самоуверенный, богатый и красивый. Он представился ей на Фортинбрасе во всей его мужской красоте. Она точно увидела его блестящие черные волосы под бархатным околышем артиллерийской фуражки, гибкий стан, широкие плечи и красоту его ног.

Она взяла письмо, чтобы разорвать его. От бумаги пахло крепкими, дорогими, мужскими духами и этот запах ей так многое напомнил. Бумага была хорошая с как бы оборванными краями, английская, и на ней ровно легли тонкие строки его твердого почерка. Она спрятала письмо в сумочку, порвала конверт и легла спать.

Она проснулась очень рано. Еще прохладно и по-ночному тихо было в саду. Птицы только начинали петь. За домом, — Валентина Петровна знала, где, — на лугу, подле Лабуньки, где стояли конюшни, трубач играл утреннюю зорю.

Мамочка, измученная непривычными хлопотами с отцом, крепко спала. В раскрытом окне тихо шевелилась занавеска и запах акации кружил голову. Валентина Петровна проворно и без шума оделась, взяла из сумочки письмо и вышла из дома.

Офицерские флигеля спали. Везде были видны белые занавеси спален и от этого окна казались глазами слепых. Сухой и жаркий обещал быть день, но сейчас в тени деревьев и домов еще лежала душистая ночная прохлада.

В городе было пусто. День был не базарный. Лавки под аркадами были закрыты. В пять минут она прошла весь город насквозь и полевой дорогой, где еще тяжела была от росы пыль, направилась к старому католическому кладбищу. Густой рощей стояли плакучие ивы, сирени, тополя и липы, и высокий дощатый забор окружал их. Валентина Петровна по песчаной тропинке обошла его и вышла в поля. Она села на камне в тени забора. Плакучая береза свешивала к ее лицу маленькие нежные листики. У ног цвели большие желтые ирисы. Подле них хлопотливо жужжал шмель. Перед Валентиной Петровной широко расстилались цветущие луга. Золотая куриная слепота, белая ромашка, алые маки розовато-лиловый мышиный горошек, белые шапки цветущей зари пестрым, точно прекрасным восточным ковром лежали до самого дальнего леса. Влево, за оврагом, были совсем зеленые, молодые, только что выбросившие лист поля ржи и пшеницы, и верстах в трех за ними темнел и розовел большой сосновый лес.

Все было полно утренней, настороженной тишины. Здесь не было слышно города с шумами его гарнизона, и только сзади, со стрельбища, доносились редкие ружейные выстрелы.

Валентина Петровна хорошо знала это место. Сюда никто никогда не ходил. В детстве, когда ей хотелось помечтать наедине, почитать одной какую-нибудь книгу — она убегала сюда.

В изящном костюме taillеur из темно-серой шерсти на шелковой подкладке с воротничком и рукавчиками ярко-пунцового бархата, с жакеткой, раскрытой на шелковый пунцовый жилет, вышитый разноцветными шелками старинной вышивкой, изящном творении Надежды Федоровны Шевяковой, в маленькой серой шляпе от Шарля, — с лентами из нескольких тонов пунцового цвета, она казалась на фоне серого кладбищенского забора стройным красивым, городским видением. Длинный тонкий зонтик цвета алых роз с чуть загнутой на конце ручкой лежал на ее коленях. Как ей недоставало здесь ее Ди-ди! Как прыгала бы она в траве, охотясь за полевыми мышами и кротами, как носилась бы она здесь на этом широком просторе!

Ничего и никого ей больше не надо. Ее музыка, ее милая доверчивая Ди-ди, кот Топи, Таня… Марья… Родители… бедная мамочка — ей помогать… Хорошо, чтобы этим все и кончалось.

"Прочтем еще раз и порвем" — подумала она, доставая из за борта длинной жакетки письмо Портоса.

Густые, темные брови нахмурились. Потом поднялись и опустились на место. Лоб стал гладок и чист. Самодовольная усмешка образовала маленькую ямочку на полных щеках и чуть приоткрылся рот. Маленькие пальчики, — она сняла перчатки, — надорвали письмо, разорвали пополам… еще… еще… крошечные кусочки полетели к ирисам. Валентина Петровна встала и отошла к краю забора, где легкий поддувал ветерок. Там полетели, кружась и колеблясь легкими белыми бабочками, остальные клочки униженно-просительного письма Портоса.

Потом она пошла домой. Она шла твердым, спокойным шагом. Из-под длинной, узкой юбки чуть показывался кончик лакированного башмачка. Она себя чувствовала крепкой, сильной, здоровой, гибкой и изящной. Шляпа легко лежала на завитых волосах, зонтик на вытянутых руках она заложила за спину и элегантная, изящная, в сознании, что костюм и она составили одно целое, одну прекрасную картину, она неторопливо и спокойно, с поднятой головкой шла по городу.