— Значит и ты… по следам Панпушки.

— Да…. Я на счет государства кончил три учебных заведения… Можно сказать: государство меня и моих братьев вскормило. Я в неоплатном долгу перед государством. Мне химия далась… Я… изобретатель… Я должен все отдать государству… Это мой долг….

— Да… положим… Долг… Скажи! — твой труд и твои знания хорошо оплачиваются?

— Так же, как и твои. Жалованьем по чину штабс-капитана и столовыми по должности ротного командира.

— Гм…. Не густо.

— Слушай, Портос! Что бы там ни говорили пацифисты и анти-милитаристы, какие бы конференции мира ни созывали — война будет!

Большими, обожженными кислотами в черных и коричневых пятнах, волосатыми руками Долле закрыл лицо и несколько мгновений молчал, тяжело дыша.

— О, какая это будет ужасная война! — приглушенным задыхающимся голосом сказал он. — Война машин, а не людей… Самолеты… броневые машины… газы… ручные гранаты… пулеметы… Обозы на автомобилях… Подвоз безчисленных снарядов… Налеты на мирные города. Сбрасывание сверху бомб и особых стальных стрел… Не солдат, а техник… Не мужество, а машина… Банкир, еврей Блиох, все это провидел.

Долле быстро оторвал руки от лица и Портосу показалось, что на глазах Долле сверкали слезы. Его лицо горело вдохновением.

— Надо парализовать это. Надо остановить развитие машинной техники и заставить людей не истреблять друг друга, а драться… Вернуть войны, если не к древним временам, то, хотя бы к временам Фридриха, Наполеона… даже… Франко-Прусской войны.

— Не лучше ли совсем прекратить всякие войны?

— Но, милый друг, — ты сам понимаешь, что это невозможно. Это утопия. Пока стоит мир — войны будут. Пока существуют чувства, — ревность, зависть, ненависть — даже любовь — люди будут драться. Весь вопрос лишь в том — как драться!.. И надо уничтожить машины.

— Как же ты их уничтожишь?

— Вот этим я теперь и занят.

— Скажи, если не секрет, что ты надумал?

— Это, конечно, секрет… Но в том виде, как я тебе это скажу — это можно сказать каждому. Потому что никто не поверит, что это возможно. А я уже это вижу…

То, что говорил дальше Долле — было непонятно Портосу. Долле сел рядом с ним и говорил то шепотом, то порывался голосом и почти кричал. Он прерывал свою речь восклицаниями: — "ты меня понял?.. Понял?.. Они" — он делал просторный жест в сторону завода, — "они меня не хотят понять, но они мне дают все средства для этого. Это все-таки просвещенные люди… Ты знаешь — безпроволочный телеграф…. Теперь на днях и телефон будет… Маркони… да… изобретение-то Русское… Попов, ведь изобрел, ну да, опоздал немного… Волна… по воздуху… и куда угодно ее влияние… Звук… треск… может быть, голос… понял?..

— Ну да, я знаю сущность Маркониевского изобретения.

— Да — дальше…Ты знаешь лучи… Ультра-фиолетовые… Инфра-красные… Радий?..

— Откровенно скажу: о радии знаю только из фарса, который недавно смотрел — "Радий в постели"….

— Ах ты!.. — Долле схватил Портоса за плечи и потряс его. — По- старому, по-кадетскому, тебе салазки за это загнуть бы надо…. Ах ты… Ты слушай!

Он был совсем, как сумасшедший.

— Лучи… все равно, как назовут их… Долле-лучи… Я бы хотел… в его память… Я часто его тут в овраге вижу… беседую с ним… он мне советы дает…

— Кого… покойника?

— Нет покойников… Дух жив… «Панпушко-лучи» хотел бы назвать… Понял?.. Ну, пусть будет — N-лучи… Они, как волны безпроволочного телеграфа, идут от источника по сектору — пускай, скажем… на тридцать километров…. Понял?

Долле трепещущей рукой показал, как волны этих неведомых лучей идут по конусу, как лучи света прожектора и проникают сквозь каменные стены, сквозь бетон, сквозь железо и сталь.

— Понял… понял?.. Таинственная короткая волна в 4 сантиметра…. Теперь понимай дальше. Bcе теперешние машины движутся силою нефти и производных от нее — керосина, бензина, бензола, эссенции и т. д. и т. д. Понял? Поезда, морские суда, автомобили, самолеты, дирижабли — все стоит на машинах внутреннего сгорания. Bсе эти «Дизеля» — все на нефти и от нефти…

Долле не мог больше сидеть. Какой-то восторг охватил его. Он встал и быстро ходил по комнате, размахивая руками.

— А мои лучи, — захлебываясь и похохатывая восклицал он. — Мои лучи…все это… на расстоянии, скажем 30 километров взрывают… взрывают…. Я направил их сноп… И вот горит в доме лампа. Взрыв… пламя… черный дым и лампы нет… Мчится автомобиль… Попал в полосу лучей, а они невидимы… взрыв… пламя и обугленные куски железа. Летит аэроплан…. И вдруг вспыхнул и длинным языком огня упал на землю…. Ты понимаешь: вся их техника… к черту!.. Ни аэропланов, ни броневых машин, ни мотоциклеток — ничего — все взорвано моими N-лучами.

Долле подошел к Портосу, и обнял его. Он сказал нежно.

— Они уже есть, эти лучи…. Только еще очень слабые…. как дети… Недавно я в присутствии начальника завода взорвал ими жестянку керосина… на тридцать шагов. На сорок уже не берет. Рассеивание большое. Сопротивление атмосферы… Это — дети-лучи…. Они подрастут… подрастут…. - шептал Долле и вдруг порывисто вскакивая, вскрикнул громовым голосом:- На тридцать километров!.. Все… взорвано!.. — И сразу успокоившись, сказал спокойно, будничным голосом:

— Ну, пойдем обедать, Портос… А то ты меня и впрямь за полоумного примешь… Духовидца…

Обед был простой, но хороший. Его носили Долле из заводского собрания. Была водка, было и вино — очень приличное, Удельное, — и Портос, любитель поесть и выпить, отдал всему должную честь. После обеда он рассказал Долле, не называя себя, все то, что он слышал от нигилисточки. О новом движении — "пролетарии всех стран соединяйтесь", о "диктатуpе пролетариата".

В комнату входили прекрасные, свежие Петербургские сумерки. Тихо шумел за раскрытым окном хвойный лес.

— Ты как понимаешь — пролетариат? — спросил Долле.

— Рабочие и крестьяне, — ответил Портос.

— Да… если бы так… Нет, Портос… Ни рабочий, ни крестьянин управлять государством не пойдет. Во-первых, у него есть его дело — и он считает его важнее и нужнее для себя, чем управление государством, а во-вторых…он никогда не берется за то дело, которого он не знает… Нет… пролетариат, на кого так рассчитывают те, кто пустил в мир эти зажигательные лозунги — это совсем не то… Пролетариат — это бездельники прежде всего. Люди, никогда ничего своего не имевшие, никогда ничего не заработавшие, ни во что не верящие… Это люди — без веры, без отечества, без семьи. В этом их страшная сила. У них нет никакого сдерживающого начала. А замашки иногда… Жутко сказать какие… Да вот — пример… Ты помнишь Смердякова — Карамазовского лакея.

— Ну?… Помню, конечно.

— Так вот, этот самый Смердяков четыре года тому назад служил у меня лабораторным помощником…. Как солдат местной заводской команды…. Такой же философ и богохул. Звали его Ермократ Грязев. Вот тебе типичный пролетарий… И Боже упаси, если они станут диктаторами!.. Сын сельского псаломщика Саратовской губернии. Четырехклассное церковно-приходское училище — и дальше — казалось бы — духовное училище, семинария… псаломщик, дьякон, священник… академия…. Большая карьера… Только — рылом, что называется, не вышел… Рыжая, длиннорукая обезьяна, исполосованная угрями и оспой. Отсюда озлобление на всех и прежде всего на Бога. А потом и отрицание Бога. С такими понятиями — дома оставаться было нельзя. Возле — Волга. Ушел из дома. Бродяжил, крал, Бог его знает, что делал и, наконец, — Петербург, прописка — по этапу домой, и с этапа обратно в Питер — был то, что в полиции зовут "Спиридон — поворот". Тут и захватила его воинская повинность. По росту — гвардия, но морда такая, что гвардейское начальство побоялось такого взять и попал он к нам и, как хорошо грамотный, ко мне в служители. Работа не хитрая. Перетирать колбы и реторты…. Да еще… подай то… столки… разотри… подпили… спаяй. Надо отдать справедливость — работник он был хороший, трезвый и толковый. Да ведь такие-то, Портос, — самые опасные!.. Стал я за ним примечать и, скажу откровенно, — страшно стало. Сижу я за работой. Молча… Делаю соединения… Подумаю — "надо азотной кислоты добавить". Имей в виду, Портос, хотя ты меня немного и принимаешь за сумасшедшего, но я вслух, да еще при солдате, никогда не думаю. И вот — длиннопалая его лапа, поросшая жесткой бурой шерстью, тянется ко мне с бутылью азотной кислоты… Посмотрю на него. Рожа страшная. Рот до ушей — улыбается. Огненные волосы на голове пламенем горят. Без грима черт!.. Другой раз сижу за формулами… Обдумываю… Ничего не выходит. Он сзади меня посуду перетирает. Вдруг косматый палец с длинным грязным ногтем тянется к моему уравнению и сиплый голос говорит: "Вы тут "О два" поставьте, вот у вас и выйдет. Разве не диавол?… Но я… молод был… мне это нравилось… Увлекало меня… В ту пору изобретал я новое взрывчатое вещество. Работал над воздухом… Ну и еще тогда много думал, как усилить взрывчатую силу тринитротолуола. И вот, вечером, может быть, даже и ночью, сижу над формулами, а Ермократ тут же что-то пишет. Он все мне подражал. Я посмотрел на него и говорю: "А знаешь, Ермократ, если в моем составе серную кислоту заменить пикриновой, да придумать что-нибудь более стойкое, чем хлопчатая бумага — такая штука выйдет, что, если ее забить в стальную трубу, а ту трубу закопать в землю, да и подорвать, то весь земной шар разлетится вдребезги, как гнилой орех!" — Шутя, конечно, сказал… У моего Ермократа глаза и зубы разгорелись. Пышет восторгом. «Вот», — говорит, — "это, ваше благородие, здорово было бы!.. Вы бы мне дали, а я бы подорвал! Уж и подорвал бы на славу!".. — "Дурак!" — говорю я ему, — "ведь и сам бы на воздух взлетел, да и я тоже". — "Так за то, ваше благородие, такое бы исделали!"… Вот тогда я и понял, что в Русском пролетарии не то что Герострат сидит, а целый Геростратище. Его научи только — он не то, что храм Дианы Эфесской, — он Успенский Собор, он всю Россию взорвет!