Стая гончих надвинулась к веточке. Мастер — черно-пегий выжлец ткнулся носом в землю и повел, весело замахав гоном. Стая сорвалась комком. Тонко, с легким привизгом подала голос какая-то выжловка и, чуть разбившись в лесу, "одних ног" собаки скрылись в высокой, пожелтевшей лесной траве.

Волновавшиеся при виде стаи лошади подхватили и влетели резвым галопом в лес.

Лес был редкий и небольшой. Лошади, почти не управляемые, сами отлично в нем разобрались, и Петрик не заметил, как они прошли рощу и стали круто спускаться к ручью.

На широком зеленом лугу собаки сбились в тесную, красивую пеструю кучу и пошли комком, как говорилось в старину, что "скатертью накрыть было можно". Офицеры выскакивали из рощи широким фронтом и, рассыпавшись, скакали вниз к ручью, текшему в невысоких обрывистых берегах. Своим охотничьим глазом Петрик видел, как собаки, разбившись и разравнявшись перебрели через ручей, многие останавливались по брюхо в воде и жадно лакали, доезжачие подваливали гончих к их мастеру, порская и подсвистывая, — это продолжалось короткий миг и уже вся стая, а за нею доезжачие, генерал Лимейль и полковник Драгоманов перенеслись через ручей и мчались по пологому подъему, покрытому жнивьем в широкие поля, упиравшиеся в горизонт.

Еще видел вправо и немного впереди себя Петрик, как осторожно, сдерживая большого Соловья, спускался к ручью Портос, точно хотел заставить Соловья перейти ручей в брод и как Соловей досадливо крутнул серебряным хвостом, точно сказал с сердцем: — "чего боишься… я знаю, что делать!" и в тот же миг Портос благополучно «переселился» на ту сторону ручья.

Коперник мчался, задрав голову и мотая ею, стараясь отделаться от повода. У Петрика было такое впечатление, что он ввалится в ручей, но Коперник резко, два раза ткнулся перед водой и как-то отчаянно «козлом» перепрыгнул через ручей.

На подъеме хорошо сваленная стая пошла парато и охота растянулась чуть не на версту. На резвом скаку Петрик овладел Коперником и уверенно и хорошо перепрыгнул первый забор. Затем свернули влево, спустились в овраг, миновали какие-то валы, Петрик и не заметил, как он их взял и помчался догонять передних. Радость победы над «трудным» Коперником заливала его сердце теплым током. Петрик отдался красоте и веселью лихой охоты. Свежий ветер несся навстречу и освежал пылающее лицо. Кто-то впереди потерял алую фуражку. Проскакивая мимо нее, Петрик подумал: "прощай, фуражка милая!" — и крепче нахлобучил свою.

Пуста была голова. Коротки и отрывисты наблюдения и так же коротки мысли. На пахоте Бражников, шедший рядом с Портосом, ввалился в черную лужину и забрызгал белого Соловья и свежий китель Портоса. "То-то, поди, ругался в душе Портос", — подумал Петрик.

Синий куст — роща без высоких деревьев — замаячил впереди. Около него стая вдруг скололась, потеряв след, и рассыпалась. Охота приостановилась. Это была передышка на минуту, необходимая для лошадей и для офицеров. Лимейль белым платком вытирал пот с лица, Драгоманов стоял, вытянув длинные ноги в стременах, и строго покрикивал на офицеров.

— Господа!.. не отставать… не отставать… Очень растягиваетесь на охоте!

Собаки сейчас же натекли и подхватили. Охота понеслась за ними. Эта маленькая передышка не освежила, но утомила Петрика. Куда девалось его прекрасное настроение счастливой радости? Светлый осенний день точно померк. Облачко набежало на солнце и тенью покрыло землю. Пахота казалась свинцово-черной. Показался ряд длинных жердяных заборов, кто-то загремел деревом и упал, но вскочил и стал садиться на лошадь, весь серый от черноземной пыли. Коперник прыгал неплохо и Петрик смело шел на заборы. Спустились, захлюпали по воде мокрого луга и за ним вырос забор, показавшийся очень высоким Петрику. Вся охота сразу, точно по команде, сдержала лошадей.

Петрик видел, как собаки, одни перескакивали, другие пролезали под жерди забора, как тяжело, слишком высоко прыгнула Примадонна, и красный фрак Лимейля уже несся, догоняя собак. Офицеры «мастерили», ища где пониже, и это мешало Петрику. Он увидал за забором большой камень и почему-то этот камень привлек его внимание. Он уже направил Коперника и броском рук повелительно приказал ему прыгать, но тут его обогнал тяжело скакавший на большом кирасирском коне штаб-офицер. Он грузно прыгнул, ломая верхнюю жердь, эта жердь столбом метнулась под ноги Коперника, и Коперник вместе с Петриком завалился на поле.

Последнее, что увидел Петрик, был странно привлекший еще раньше его внимание камень, последнее, что ощутил, был дух захватывающий полет и он не мог разобрать — вверх, или вниз, а потом наступило тяжелое небытие.

Пройдя еще полторы версты по мягкой траве, охота остановилась. Собаки скололись и доезжачие, щелкая арапниками, сбивали стаю.

Генерал Лимейль слез с лошади и отдал ее подбежавшему к нему выжлятнику. Полковник Дербентский подъехал к нему с докладом, что на охоте упало двое: штабс-ротмистр Швальбе, который сейчас же сел и продолжал охоту, и штабс-ротмистр Ранцев, оставшийся лежать без сознания, при нем находится наездник, другой послан за лазаретной каретой.

— На ком скакал Ранцев? — спросил Лимейль.

— На Соловье, — сказал Драгоманов.

— На Копернике, — поправил его Дербентский.

— Как на Копернике?

Дербентский и Драгоманов обменялись взглядами. Драгоманов ничего не понимал.

— Зачем было, Николай Александрович, давать, хотя бы и Ранцеву Коперника? — мягко сказал Лимейль начальнику офицерского отдела.

Драгоманов отлично помнил, что он дал Ранцеву Соловья, и Коперника Багреневу, но он понял, что сейчас лучше об этом промолчать, и он тихо сказал:

— Не было больше лошадей. Много набитых и больных. Я думал, что Ранцев…

— Да, конечно… Несчастный случай. Ну да, Бог даст, обойдется…

Домой, с охоты, ехали усталые, но не оживленные, как всегда, а придавленные и грустные. Как это часто бывает, слух быстро облетел всех: штабс-ротмистр Ранцев разбился на смерть.

Когда подъезжали к палацу — охоту встретил школьным маршем с фанфарами хор трубачей. Торжественно бодрые звуки труб казались неуместными и оскорбительными. Генерал Лимейль хотел было отпустить трубачей от завтрака, но, увидев подходившего доктора, знаком руки остановил адъютанта и подъехал к врачу.

— Ну, как Ранцев, Александр Иванович?…

— Бог даст, отойдет. Пока все еще без сознания. Не мог обследовать, что с черепом. Во всяком случае, налицо — сильное сотрясение мозга.

И это сейчас же стало известно всем. По коридорам и спальням гремело ура! Тяжелые охоты по искусственному следу были кончены, впереди оставались легкие и приятные охоты по зверю — одно наслаждение! О разбившемся офицере не думали, каждый понимал: "сегодня ты, а завтра я… Кисмет!"

В столовой, за завтраком, играли трубачи. Разговор был оживлен и шумен. Добрый школьный врач, пришедший к концу завтрака, говорил генералу Лимейлю, что возможно, что офицер и выживет — ему только нужен — покой, полный покой…

Вдали от палаца, в местечке, за номерами для приезжающих Пуцыковича, в чистом деревянном здании школьного лазарета лежал Петрик. Фельдшер сидел над ним. Голова Петрика была забинтована. Пузырь со льдом был на ней. Петрик только что очнулся. Он ничего не сознавал — и не понимал, как это он прямо с прыгающего на сломанную жердь Коперника попал в эту чистую комнату на мягкую постель. И почему, вместо дня, был вечер и горели лампы. Он даже хорошенько не знал, кто он. Он точно все позабыл, позабыл свое имя, и уж, конечно, забыл Портоса и навязчивую мысль, что он должен его убить. За что? кого?… Он точно очнулся после смертельной болезни и выздоравливал…

Более того, точно снова родился в этот прекрасный Божий мир. Он был кротко, по-особенному, детски счастлив. Ему хотелось всех любить, и хмурое серое лицо солдата фельдшера ему казалось несказанно дорогим и милым…. Он тихо улыбался ему. Каждая мелочь его трогала и радовала. Лежать было приятно.