— Бог!.. Конечно, Бог… А только так мне его жалко… Через малое время слышу стук в кабинете, будто что тяжелое упало, а потом хрип… Я вбежала. Лежит голубчик наш, генерал наш, на полу и лицо перекосилось… Послали за дивизионным врачом. Хорошо, Виктор Иванович еще дома был, пришел, сейчас что надо сделали, положили его в постель. К вечеру отошло. Даже говорить стал немного, только еще левая сторона была парализована… Оказывается в "Инвалиде"-то его отставка пропечатана. Увольняется по предельному возрасту в отставку, с мундиром и пенсией, а также — назначается — генерал-майор Замбржицкий… Может, помнишь, он у нас на ценз полком командовал. Со своею женою не жил, все чужих жен отбивал… Вот оно какие пошли назначения! А вечером, со станции телефонят: пришлите автомобиль… Само новое начальство пожаловало. Моему-то генералу спокойствие надобно, вместо того, как узнал — в постели захлопотал: "не хочу, чтобы в гостинице… какая у нас тут гостиница! номера для приезжающих…. клопы одни… и в собрании не хочу… Его право… Его квартира…. Пусть мне позволит четыре комнатки пока дожить, пока не придумаю, куда даваться"… Ведь поместий-то, Алечка, сама знаешь, у нас не было. Все для службы и все от службы. Почитай двадцать девять лет мы просидели с Петром Владимировичем в Захолустном Штабе и не думали, не гадали, что так уезжать придется. Да был бы здоров- поехали бы куда, где недорого… А теперь…

— А как папа?

— Увидишь… Ничего… Ходит… Конечно, ногу приволакивает немного… И левая рука висит. И говорит… как привыкнешь, разобрать все можно. Вчера с Замбржицким даже поспорил… о конных атаках… Ты только не всматривайся в него… Ему тяжело это. Он не любит. Я его подготовлю… Вместе, ужинать будем… Он тебе так-то обрадуется.

Папочка показался Валентине Петровне ужасным. Она так любила и уважала отца. Она привыкла его видеть красивым, стройным, подтянутым. Всегда в мундире, или кителе, в праздники с колодкой орденов на груди, в лядунке и перевязи. Он молодцевато ездил верхом, и никто не умел здороваться так, как он с солдатами. Стоит, бывало, девочка Аля Лоссовская, "госпожа наша начальница" со своими мушкетерами Петриком, Портосом и Долле, у Лабуньки над обрывом, а на той стороне, на плацу ровной линией построился их полк. Блестят на солнце белые рубахи, гнедые лошади застыли, однообразно собранные на мундштуках и трубачи на серых лошадях играют полковой марш. Тогда они еще были драгунами. И папочка, на гнедом своем Еруслане, скачет к полку галопом. Четко слышен его голос.

— Здорово молодцы, Старо-Пебальские драгу-уны!..

Таким помнила Валентина Петровна своего папочку. Стройным, с чисто бритыми загорелыми щеками, в седых больших усах…

Он вышел теперь к столу, опираясь на плечо денщика. Левая рука как-то недвижно, мертво висела, но, главное, был рот. Точно папочка хотел свистнуть, и сложил уже рот трубочкой, да так и застыл. Ус с левой стороны был приподнят и неопрятно желтели растрепавшиеся усы, обнажая темные, гнилые зубы.

Валентина Петровна поцеловала руку отцу, и он сделал какое-то странное, будто благословляющее движение.

— Ра… ра… — с усилием сказал он. — My… ка?..

Валентина Петровна ничего не поняла. Мамочка, уже привыкшая понимать отца, пришла ей на помощь.

— Алечка говорила, ничего Яков Кронидович. Занят только очень… И трудно ему в жару.

— Хо-о-е д… твой му… Честно… Я слы-ал… — с усилием сказал отец.

Ему трудно было есть. Он ел неопрятно и стоявший сзади него денщик салфеткой утирал ему рот. Папочке это видимо было тяжело, он сторонился и от того было еще хуже.

— Ви-ишь… Ка-мы… Ни-о… поправлюсь… — с усилием сказал отец, — Виктор Аныч обе-ает… опять… на ко-я…

Мамочка ухаживала за ним. Она говорила за него, как только замечала, что Валентина Петровна не так поняла.

Обед тянулся долго. Папочке трудно было есть и ел он очень медленно. После обеда сидели в столовой. Папочку устроили у раскрытого настежь окна. За окном увядала акация и сладкий запах ее постепенно вытеснял запахи еды. Вдали за лесом пламенело небо и в каштанах пели вечерние песни синички, малиновки и красношейки. В гарнизонном саду кричали, играя, офицерские дети и сухо щелкали ракеты об мячи лаун-тенниса. Там уже были новые мушкетеры, кого не знала Валентина Петровна. Была у них своя королевна?

Когда она ехала в Захолустный Штаб у нее была слабая надежда, что она там почувствует себя опять Алечкой Лоссовской… Нет… она была уже Тропарева и все здесь было чужое, чуждое и точно враждебное.

Мамочка сидела с Валентиной Петровной в глубине комнаты и говорила о пенсии, о долгах, о продаже старого, верного Еруслана.

— Никто покупать не хочет. Не на живодерню же его отдавать? Двенадцать лет верой и правдой служат Петру Владимировичу… Дивизия проводы хочет сделать отцу, а как, если он не оправится?.. После проводов решили и ехать… А куда — все не придумаем… Надо бы, где дешево… И где медицинская помощь была бы… Ведь повториться может…

Черная печаль сидела с ними в комнате, где гасли сумерки.

Превозмогая усталость, Валентина Петровна сказала мамочке:

— Хочешь, я поиграю вам. Может быть, папа послушал бы…

— Петр Владимирович, — повысила голос мамочка, — Алечка предлагает поиграть на рояле. Хочешь послушать?

— А?.. Хо-о-о…

Но в это время под окном, в саду раздался резкий, крикливый, незнакомый голос.

— Вздор-с, Михаил Александрович! Вы-то должны понимать меня — сами пехота. Огонь — все. Огнем надо прокладывать дорогу стрелковым цепям спешенных полков. Лошадь только для маневра, для покорения пространства… Конные атаки — абсурд… пережиток… плац-парадный кунтштюк… Вас не тому учили… Я все переверну…

— Рояль у не-о… В за-е… Не на-до… не надо! — закричал папочка. — Новые метлы… Не надо!.. Не хочу… одол-аться… Поме-аем… так-ике…

Он сделал движение, желая встать. Мамочка подбежала к нему и повела его в спальню.

Валентину Петровна несколько минут слушала разгоравшийся спор в саду.

— Старый трынчик… Я и мундштуки вышвырну… Выправка чудесная, а унтер-офицеры карты читать не умеют… Мировщинка!..

Валентина Петровна тяжело вздохнула и пошла в комнату матери, где ей была приготовлена постель. Она вся была, как разбитая.

Валентина Петровна гуляла по Захолустному Штабу.

Часы были утренние. От домов тянулись длинные тени. Узкие улицы были в прозрачной мгле. Под аркадами подле жидовских лавок было свежо и сыро. Офицеры были на занятиях. Она встретила только старшего адъютанта штаба дивизии капитана Бакенбардова. Она познакомилась с ним незадолго до свадьбы, когда он приехал к ним в дивизию причисленным к генеральному штабу штабс-капитаном. Бакенбардов был сыном крестьянина и очень кичился этим. Теперь на нем были серебряные погоны с черной полоской и аксельбанты. Его перевели в штаб. Он узнал Валентину Петровну.

— Здравствуйте, — сказал он. — Надолго в наши края? Да, вот как оно обернулось… Не ожидал этого Петр Владимирович… А я сколько раз предупреждал его, что так кончится… Нельзя-с: — закон.

— Не вы ли говорили, — сказала Валентина Петровна — закон дышло: куда хочешь, туда и воротишь.

— Говорил-с… точно… Это тем, у кого протекция. А у Петра Владимировича… все равно как у меня… Вот видите и я — пятый год трублю здесь… Почему… Потому что мужик… Да-с… А был бы генеральским сынком, давно бы подполковником стал и штаба начальником.

Валентину Петровну коробило, что Бакенбардов называл теперь ее отца запросто — Петр Владимирович. Тогда — все — "его превосходительство"… "начальник дивизии"… теперь: — Петр Владимирович.

Она спросила Бакенбардова о его жене и простилась с ним.

Молодые уланские корнеты гурьбой прошли навстречу. У них были стики под мышками и пыльные сапоги. Они все были новые, незнакомые. Они почтительно дали дорогу красивой даме и примолкли, разглядывая ее.

В гарнизонном саду няньки и денщики катали колясочки с детьми. У тенниса, за высокой сеткой, на двух роундах с убитыми красным песком площадками и четкими белыми линиями, незнакомые девушки играли с незнакомыми кадетами и гимназистами.