В природе было тихо. И безшумно, точно живая картина, показались из-за угла, от дороги с плотины, охотники с собаками. Впереди на рослом гнедом коне ехал полнеющий седой англичанин мастер Футтер, о ком острили вчера, что он происходить "от фатер унд муттер". Он был в черном бархатном картузе, в красном фраке и белых лосинах, в сапогах с невысокими голенищами с желтыми отворотами. Длинный свитой арапник был у него под мышкой. Рядом с ним в таком же охотничьем костюме на поджаром чистокровном гнедом коне ехал заведующий охотами ротмистр Воликовский и большой крутой медный башур был надет у него через плечо. За ними плотной стаей, в смычках, молчаливо, словно тени, шли гончие, помахивая задранными кверху гонами. Все одинаково пестрого окраса, они шли серьезно, озабоченно и деловито.

Три унтер-офицера доезжачих в алых кафтанах и черных охотничьих, жокейских картузах, не шедших к их скуластым русским лицам, сопровождали стаю. Генерал Лимейль умел держать заграничный стиль охоты.

Они прошли и скрылись в садах местечка, будто видение далекого, прекрасного прошлого.

Голоса в столовой становились громче. Видно: все офицеры уже собрались к чайным столам.

Петрик продолжал наблюдать, стоя на крыльце. Несколько минут песчаная дорога между цветником и парком была пуста. Потом оттуда же, откуда вышла охота показалась длинная, медленно идущая колонна. Вестовые, по два, вели в поводу «казенных» лошадей.

Бражников, Портос и многие другие в смене узнавали свою лошадь только по вестовому — Петрик знал всех лошадей Школы. Для него они были как добрые знакомые, точно люди и каждую он знал "в лицо". Он их одушевлял, придавал им сходство с людьми и точно говорил с ними. Он увидал, что его Аметиста дали штаб-офицеру, кандидату на полк, и загордился этим. Значит — в Аметиста верят, значит — он хорошо научил его ходить по полю. Бражниковский вестовой вел привычного барину Жерминаля, — помирволил ему Драгоманов — облегчил его сегодняшнюю охоту. Улыбающийся Лисовский вел Соловья. Это был старый серый конь, знавший Поставы наизусть. Его давали самым плохим ездокам, самым старым штаб-офицерам. На нем ездили «пассажиром», — только сиди и не мешай, а и помешаешь, так Соловей исправит. Про него рассказывали, что он, подходя к препятствию, оборачивал к сдоку свою умную, лобастую голову и говорил человческим языком: "сиди!.. не бойся!"… На нем «переселялись» через канавы и заборы так мягко и приятно, что даже не замечали толчка. Он прыгал, как кошка и никогда не закидывался, не заносил, не «пер», не задевал препятствий и не падал. И с него никогда никто не падал. Он точно поддерживал неумелого ездока. Его давали за отличие, давали начальству, скакать на нем было наслаждение. Петрик понял, что Драгоманов дал ему Соловья как награду.

Петрик смотрел дальше. Он увидал конноартиллериста Левыкина, вестового Портоса. Тот вел худого, длинношеего, безобразного Коперника. Того самого!!.. кто всегда падал, на ком мог здить только маленький ловкий Дербентский, ротмистр Постоянного состава, на охотах ездивший сзади курса "классной дамой"…

"Вот оно что!.. Судьба!"..

Застывшая было в созерцании картины осеннего утра и сбора охоты, мысль о мести понеслась с удивившею Петрика быстротою. Колонна лошадей не успела еще построиться фронтом против палаца, когда Петрик уже все продумал и пришел к решению.

"Портос упадет и расшибется… Не будет же Петрик бить лежачего, разбившегося… калеку? Зло и подлость будут жить. Так редки падения насмерть. Да, если и насмерть? Он умрет честно и красиво на охотничьем поле, во время скачки, как дай Бог всякому! Он, подлец и негодяй, уйдет из этого мира в прекрасный осенний день в ореоле славы и красоты и последнее его ощущение будет — прыжок!.. Нет, не такой смерти достоин Портос! Он должен так, или эдак, на дуэли, или в ссоре быть убитым Петриком. Он должен умереть… — иначе!"…

В три прыжка Петрик был внизу в цветнике, быстро прошел к Лисовскому и тоном, не допускавшим возражения, приказал:

— Возьми у Левыкина Коперника… Пошли его к Соловью!

Школьный гусар в черном доломане и краповых чакчирах, вестовой начальника школы, повел красавицу караковую Примадонну к квартире генерала Лимейля. На крыльцо палаца шумной толпой выходили офицеры. Они разыскивали своих вестовых и спрашивали их, как зовут ту лошадь, на которой им предстояло скакать.

Кто остался спокоен, кто побледнел, кто, напротив, покраснел и некоторою суетливостью и говорливостью скрывал свое волнение:

— Господа, кто ездил на Гурии?

— Вам, господин полковник, Гурия? — Отлично идет. Лошадь первый сорт! Немного низко голову несет, зато каждый камешек видит.

— Штабс-ротмистр Ранцев это ваш, кажется, Аметист?

— Мой, господин полковник. Можете быть спокойны. Прыгает великолепно и не тянет.

— А вы на ком?

— На Копернике!..

— Несчастный?!

— Ничего… Бог даст, управлюсь…

Голоса звенели в прозрачном утреннем воздухе и эхом отдавались о бревенчатые стены замка. Офицеры садились на лошадей.

— Везет тебе, Портос, — утренним фаготом хрипел Бражников. — На Соловье!.. Я из всех лошадей школы только его одного и помню. Уж очень приличный зверь… Уважаю таких!

— И тебе не плохо… На своем остался.

— На канавах не верен мой старый Жерминаль, — вздохнул, лаская по шее вороного коня, Бражников.

Драгоманов в красном фраке с арапником в руке — он тоже соблюдал стиль охоты — скакал от палаца к офицерам и на скаку командовал:

— Господа офицеры!

Лимейль садился на Примадонну.

Офицеры пошли неправильною группой за начальником школы. Как было принято, на охоту ездили не строем, но живописной толпой, перемешавшись. Было разрешено курить, и голубоватый папиросный дымок тихо реял над головами в недвижимом воздухе. Проехали местечко и пошли песчаными широкими дорогами, между полей скошенной и вновь зацветающей вики и люцерны, среди лилово-желтых лупинусов, между жнивья, прошли небольшой сосновый лесок и стали подниматься на горку. Прошли то шагом, то просторною охотничьею рысью верст двенадцать, когда на холме у березовой рощи показались красные кафтаны доезжачих, круглые медные рога и пестрая стая гончих.

По знаку Лимейля спешились. Было предложено осмотреть подпруги и покурить.

Разговоры стали коротки, ответы невпопад. Было заметно как даже опытные, бывалые ездоки волновались. Лимейль сердито допрашивал полковника Скачкова. Тот с потным, усталым лицом, — он ездил с двумя унтер-офицерами, тянувшими на веревке большую губку, напитанную лисьими нечистотами, прокладывать след и только что вернулся — докладывал о пути охоты.

— За конским черепом у лужины я повернул по изволоку влево.

— Не топко?

— Сухмень.

— На парах не будет подлипать?

— Нет… Сухо.

— Льняные ямы обошли?

— На пол версты.

— За болотом сняли верхние жерди?

Скачков с недоумением посмотрел на Лимейля.

— Ну и будут дрова! — сердито сказал Лимейль. — Я же вам говорил! Всегда вы так!

— Да там и двух аршин не будет, ваше превосходительство.

— Вам все ничего, а я за каждую поломку отвечаю… Запросы в Думе делают, — досадливо выговаривал начальник школы и выдавал этим свое волнение… — Ну да теперь все равно….

Лимейль пошел к Примадонне.

— Господа офицеры, по коням. Садись!

Его голос звучал торжественно.

Офицеры, как стояли, вразброд, стали садиться на лошадей. Кое-кто крестился украдкой. Футтер и Воликовский с собаками тронули шагом вдоль березовой рощи к чуть заметной на лугу веточке, воткнутой в землю. Там начинался след. За ними большою группою, в сто человек с лишним, за Лимейлем и Драгомановым поехали просторным шагом офицеры. Лимейль решительно и мрачно крикнул:

— Напускай!