В Императорском павильоне продолжалась трогательная близость Государя к офицерам и солдатам, показавшим себя прекрасными стрелками и фехтовальщиками. Государь, далекий и таинственный, становился близким, тонко понимающим солдатское дело. Там происходило то, рассказы о чем в далеких и глухих деревнях великой России творили светлую легенду о Царской милости.

Государь поднялся во второй этаж павильона. В просторном покое стояли, выстроившись в шеренгу, офицеры и солдаты, взявшие призы на летнем состязании за стрельбу. Эти призы состояли из золотого, или серебряного императорского вензеля, набиваемого на шашку или на приклад винтовки, и денег для офицеров, а для солдат из серебряных часов и значка с перекрещенными ружьями на них.

Государь обходил их ряды, брал мишени и смотрел попадания. Сам отличный стрелок, он взглядом знатока осматривал большие круглые картоны.

— Квадрат четыре! — сказал Государь, обращаясь к немолодому капитану стрелку. — Да вы, Агте, себя навсегда зарезали.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, остается теперь из ноля и единицы не выйти.

Государь дал замечательную мишень Великому Князю и ее стали передавать из рук в руки.

Солидные, крепкие великаны фельдфебеля гвардейских полков, с туго подтянутыми поясами животами, с цепочками из ружей призовых часов, с красными разъевшимися лицами, бородачи, красавцы, и рядом с ними высокие, стройные солдаты-гвардейцы и тут же маленькие армейцы, все стояли, едва дыша, ожидая, когда к ним подойдет Император. А Государь шел, останавливался, брал в руку мишень, говорил два, три милостивых слова, передавал призовые часы и переходил к следующему. Он был стеснен временем, и он знал это. Он знал, что впереди — семь скачек и все должно быть окончено к семи с половиной часам. Но когда видел особенно счастливое лицо, непринужденную улыбку первый раз стоявшего перед ним солдата, когда строго заученные, трафаретные, уставные солдатские ответы вдруг срывались на простодушно-интимные, мужицкие, мягкая улыбка появлялась на лице Государя, стальной блеск голубым огнем сиявших серых глаз смягчался, и Государь задерживался дольше. "А ну?… а ну?" — точно говорили его смеющиеся глаза, — "вот ты какой!.. а ну! поспорь, поспорь с Государем". В Свите, тесно обступавшей Царя, было смущение. Командир полка краснел до бурой шеи и, сжимая брови, немыми движениями щек и губ грозил разболтавшемуся солдату, а тот никого и ничего не видел, кроме Государя, кроме его доброго лица, и ему так хотелось доказать свою правоту перед самим Царем, так хотелось навсегда "по гроб жизни" унести его образ в самую глушь своей затерянной в лесах губернии.

Маленький, крепкий солдат Самарского полка, настоящий «землеед», "пехота не пыли", коренастый, ловкий, на диво выправленный, стоял против Государя. Зеленоватая рубашка с белой тесьмой вдоль пазухи не шевелилась. Дыхание ушло вовнутрь. Государь, взявший его мишень, рассматривал попадания. Четыре пули можно было ладонью накрыть, все около ноля, пятая ушла вправо.

— Эк куда запустил, — отдавая мишень солдату, сказал Государь. — В седьмой номер! Весь квадрат испортил. Рука что-ли дрогнула?

— Ничего не дрогнула, Ваше Императорское Величество. — У меня не дрогнет, не бойсь… Не такая у меня рука! — бойко ответил солдат. Вся крепкая его фигура с сильными руками как бы подтверждала его слова.

— Однако, пуля-то почему-нибудь ушла у тебя в седьмой номер? За спуск что-ли дернул?

— Это я-то дерну?.. Да побойся ты Бога… Я за белками с измальства хожу… И я дерну!

С командиром полка был готов сделаться удар. На лице Государя сияла его необычайная, несказанно добрая улыбка.

— А вот и дернул!.. — подсмеиваясь над солдатом, сказал Государь.

— Нет, не дернул я… А так толконуло что под руку… Нечистая сила толкнула. Он — враг-от, силен!.. Без молитвы пустил.

— Вот это и есть дернул… Ты какой же губернии?

Сразу становясь серьезным, солдат быстро выпалил:

— Олонецкой, Ваше Императорское Величество!

— Ну, спасибо… Все-таки отличный квадрат — и Государь передал охотнику на белок коричневый футлярчик с часами.

На кругу звонил колокол. Офицеры, скакавшие на первой, двухверстной гладкой скачке, выезжали на круг и проминали, проскакивая мимо беседки лошадей. Государь ускорил раздачу призов за стрельбу и фехтование.

Скачек было несколько. Но, так как на них не было игры и тотализатора, они проходили очень скоро одна за другой. Весь интерес сосредоточивался на последней скачке, большом четырехверстном стипль-чезе. Скачками казаков Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Сводного Казачьего полков и Собственного Его Величества Конвоя интересовались только офицеры этих частей, знавшие каждого казака. Казаки скакали кучно. Дистанция — одна верста — была мала и шли от места до места в посыле, в плети.

Перед большой скачкой на трибунах, шумевших говорливой толпой, занятой самою собою, разглядыванием дамских туалетов, да очередными городскими и лагерными сплетнями, стало тише. Как-то значительнее показались стоявшие в разных концах поля лазаретные линейки с холщевыми занавесками с красным крестом и врачи и фельдшера с белыми повязками на рукавах.

— Вы на кого бы поставили? — сказал генерал Полуянов, обращаясь к Саблиной, углубившейся в афишу.

— Я не знаю… — обернула к нему оживленное, счастливое лицо Вера Константиновна. — Очень хо'гош Капог'аль под Смоленским уланом…. Я де'гжу за него….

— А вы, Валентина Петровна?

— Я за Петрика!

И Валентина Петровна вопросительно посмотрела на Портоса.

— Никогда он не возьмет первого приза, — решительно сказал Портос. — Никогда и нигде он первым не будет!.. Везде вторым… или третьим… И на скачке тоже.

— Почему вы так думаете? — сказал Яков Кронидович. Ему почему-то стало обидно за Петрика.

— Чтобы быть первым, надо иметь наскок… нахальство… решимость… у Петрика этого нет. Он мягок для этого.

Стасский внимательно посмотрел на Портоса и, взяв Полуянова под локоть, шепнул ему: — "вот этот везде первый… Бонапарт! С большим наскоком!"

— Я все-таки за Петрика! — сказала Валентина Петровна.

— Как угодно… Вот вам бинокль… Петрик как раз выезжает на круг… А вы, Вера Васильевна?

— Я никого же не знаю… Я за… Вон за ту… вон желтая лошадь под маленьким офицериком с симпатичными усиками.

— Извольте… За корнета Ясинского… на Мармеладе. Никогда не возьмет. На фукса хотите!

— Какое вкусное имя! — сказала Саблина.

— Вы, Татьяна Александровна?

Таня смутилась… Она, подражая матери, то шарила глазами по афише, то смотрела на выезжавших на круг офицеров.

— Я… тоже… за Ранцева… как Валентина Петровна… — робко сказала она, мило красная.

— Идет… Кто угадал — коробка конфет за счет тех, кто не угадал.

— Позвольте, — сказал Барков. — Почему же одни дамы. И мы хотим…. На ящик сигар.

— Пожалуй поздно, Ваше Превосходительство, сейчас пускают.

— И не все ли равно, — сказала Bеpa Васильевна, — ведь за проигравших платят мужья.

— В таком случае я предлагаю двойной тотализатор, — сказал Портос.

— Это что такое? — спросила Bеpa Васильевна.

— Это значит, что коробку конфет получают безразлично — пришла лошадь первой, или второй.

— Отлично… Хо-г'ошо пг'идумано, — сказала Саблина.

— Куда же они поскачут? — спросила Bеpa Васильевна.

— Прямо на эту постройку, что перед нами, — сказал Портос.

— И ее будут прыгать?!.. И канаву?

— С нее через канаву.

— Ужас!

— Безумие, — подтвердил Портос. — Почему я и не скачу. Предоставляю другим ломать шеи.

Валентина Петровна в большой бинокль Портоса разглядывала Петрика. При полной амуниции, с нахлобученной на уши смятой фуражкой, с опущенным подбородным ремнем, с тяжелой шашкой — он казался худее и меньше. Его Одалиска с поджарым животом, точно не касавшаяся земли тонкими ногами, странно напоминала Валентине Петровне ее Диди. Петрик ехал, глубоко засунув ноги в стремена и свободно сидя в большом строевом седле со вьюком. Он отдавал честь Государю и смотрел в сторону от ложи, где была Валентина Петровна. Выехав на «дорожку», он повернул лошадь налево, и едва заметным движением поводьев бросил Одалиску, — и она легко и неслышно поскакала по низкой потоптанной траве. Она шла, как лесная коза, и ее упругий галоп еще больше напомнил Валентине Петровне ее левретку. И почему-то воспоминание о любимой собаке сжало ее сердце и наполнило его нежной любовью к милому Петрику.