— Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!

— Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам… Я все еще не примирился с мыслью… что вы… замужем…

— Петрик… Бросьте… Ну дальше…

— Дальше что… Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.

— В третьем часу утра!

— В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня — внемлет Богу… как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: — Портос и Атос к какому-то приключению — два мушкетера… И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу… Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. — «Пойдем» — крикнул я Портосу, — "и узнаем, что за человек не спит ночью… А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем… А? — Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся…" О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: — «Идем»… Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти — швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда… Налево… В угол… Толкнули дверь… Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.

— Ужас какой! Да что с вами было?

— Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды… Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: — "брось… Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый — скандал будет". — «Молчи», — говорю я. Лезу дальше… Пятый этаж…. Медная ручка звонка. Я позвонил…

— Нет, Петрик… Это невозможно, что вы делаете.

— Слышу: задребезжал звонок — и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках — каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.

— Простите, — сказал я. — Это у вас горит лампа под красным абажуром? — Сознаюсь, глупый вопрос, но другого тогда я придумать не мог.

— У меня.

Она сказала это спокойно и отступила вглубь кухни. Я шагнул за нею.

— Мы очень хотели бы знать… — начал я. Я напрасно сказал: «мы». Портос исчез, и я слышал только стук его шагов уже двумя этажами ниже. — «Мы» — это был «я» один.

— Войдите, пожалуйста, — сказала она, бледнея, и пошла вглубь квартиры.

Я пошел за нею. Я понял: — она приняла меня за жандармского офицера.

Квартира была очень маленькая. Сейчас за кухней, холодной и пустой, где, вероятно, не готовили, была комната с красной лампой. Широкая тахта с мутаками, маленький столик и на нем книги. У окна с тонкою шторою письменный стол, на нем лампа, книги и тетради.

— Вы меня, ради Бога, извините, — сказал я, стоя в пальто посередине комнаты. Помню — и ковер был в ней, и в открытую дверь была видна другая темная комната. Кажется, теперь я был смущен больше ее.

— Но вы могли так Бог знает куда попасть, — сказала Валентина Петровна.

— Мог, госпожа наша начальница, — кротко сказал Петрик.

— Она могла быть… такой… — Валентина Петровна замялась и смутилась.

— Она не походила на такую…

— Ну, а, если и правда, — она нигилистка! В какую историю могли вы попасть!

— Мог, госпожа наша начальница, — очень даже мог и могу еще.

— Ну, дальше?

— Знаете, как змея колдует свою жертву — вот так и она. Два темных глаза и в них испуг, негодование и ненависть… Даже жутко стало. — "Что вам угодно?" — сказала она. Очень сурово и сухо. Потом, видя мое смущение, добавила: — "по какому делу вы ворвались ко мне ночью, господин офицер".

— "Вот это — господин офицер" — меня всего перевернуло. Я сразу понял, сколь опрометчиво, глупо и гадко я поступил и как мерзок мой поступок… Но, госпожа наша начальница, я памятовал, что брошенный в атаку эскадрон ни повернуть, ни остановиться не может, и я стал все объяснять. И с места:

— "Вы читали Шопенгауера?.." Она была огорошена.

— "Читала", — сказала она. А я ей все, все мои мысли, и ее красную лампу и мысли, что тут самоубийца, что я спасу, о, госпожа наша начальница, в эти минуты Цицерон, Кони и Плевако были мальчишки и щенки в сравнений со мною. Так был я красноречив… Да и она была очень хороша и неизвестна. Я именно нашел то, чем мучился весь вечер — я вскрывал чужой череп и узнавал чужую жизнь.

— Я не думала, Петрик, что вы такой бедовый… и неверный…

— О, госпожа наша начальница! Вы не можете понять, что я был в отчаянии. Я безумствовал в тот день… А верен… Я всегда верен… Да ведь я и не нужен…

— Ну продолжайте, Петрик… На самом интересном месте вы остановились. Она не прогнала вас?

— Нет. Она спросила — вы не жандарм?.. Я ей поклялся, что все, что я говорю — правда. Потом… Потом мы говорили о стихах.

— Вы… О стихах? Надеюсь, не о тех, что вы мне только что читали?

— Нет… О Блоке… о Мюссе… о Бальмонте… о… как его… Бодлэре… Она ужаснулась, что я ничего этого не читал. Потом она предложила мне снять пальто. — "За кого вы меня принимаете", — сказала она, — что осмелились придти ко мне ночью". — "Если бы я знал", — сказал я, — "что тут девушка, я никогда бы не посмел звонить. Я думал… я был уверен, что тут… что тут самоубийца"… Она засмеялась… И мы проговорили до утра… Читали стихи… Бодлэра по-французски и Блока по-русски…

— Ну и вам понравилось?

— Ужасно, божественная, все это было ново для меня. Точно я на другую планету попал.

— Дальше?

— Дальше я бываю теперь у нее. Представил ей Портоса…

— И Портос?

В вопросе было больше, чем любопытство, но Петрик этого не заметил.

— Портос, божественная, не я… Я думаю, что, если бы Портос жил во время революции — он был бы Наполеоном, каким-нибудь… Бонапартом. Он сразу понял, кто она, и все узнал. Она дочь генерала. Ее отец умер на большом посту два года тому назад… Она в Петербурге… На курсах… Ходит в народ…

— Сколько ей лет?..

— Не знаю.

— Она хороша собой?

— Я не думал об этом. Она очень интересная… И… я так одинок.

— Я надеюсь, милый Петрик, что теперь вы не будете так одиноки. Вы вернетесь к своей королевне.

Петрик нагнулся и горячо поцеловал руку Валентины Петровны. Она встала, прогнав Диди, и зажгла огни.

Петрик стал прощаться.

— Сейчас будут приходить визитеры, милый Петрик, я боюсь, вам будет скучно, я вас отпускаю, но вы даете мне слово, что ровно в шесть вы придете к нам обедать, после обеда паинькой посидите, посмотрите мои альбомы Захолустного Штаба и останетесь на вечер… Мы будем музицировать.

Петрик поклонился.

— Я весь ваш, госпожа наша начальница, — сказал он и в голосе его послышалась Валентине Петровне глубокая грусть.