С момента ухода Майи прошло два года, и вот однажды она вернулась. Но не ко мне. И не к папе. У нее закончились деньги, и юный ловелас, с которым мать бежала в ночи, бросил ее. Наговорил всяких гадостей напоследок и вышвырнул из своей жизни как ненужную вещь, как начавшую вонять половую тряпку, как… Долго можно перечислять ассоциации, которые возникают при данном факте… В такие моменты я глубоко дышу, чтобы не нервничать. Мой папа сказал, что это верный способ справиться с приступом агрессии. А еще нужно представить оранжевый цвет: он позитивный и помогает успокоиться.

Итак, мать моя, брошенная молодым и неразборчивым в половых связях любовником, вернулась в наш с папой дом… Она стояла в проеме двери гостиной такая чужая… такая порочная… и играла роль раскаявшейся женщины! Руки ее с облезлым маникюром тряслись, а глаза на бледном и скорбном лице воровато бегали. Как смешно она выглядела!

Гулящая женщина с весенним именем Майя мямлила себе под нос оправдания, будто маленькая девчушка, разбившая мамину любимую вазу:

– Сама не знаю, как так случилось, словно помутнение рассудка… Я смотрела на нее, и меня тошнило! Оттого тошнило, что весь этот концерт для папы был неправдоподобно надуманным! Мне хотелось заорать, словно известный деятель театрального искусства: «Не верю!» Но разве могла я себе это позволить? Я – девочка двенадцати лет…

Папа сидел молча. В ту минуту, когда жена его блудная появилась на пороге, он внешне прибавил лет пять возраста. Сидел как истукан. А я видела, что по коже у него мурашки, что внутри у него такая буря, которая смыла бы целый город. Но он сдерживался. Во имя чего?!

– Я была не права! Я совершила ошибку, – бесконечно повторяла мамаша, как заезженная пластинка.

Моя фантазия рисовала кровавые картины: публичную казнь любительницы прелюбодеяния. Наша развратная Майя пригвождена к позорному столбу, а вокруг беснующийся и плюющийся народ. Она молит нас с папой о пощаде, но мы непоколебимы… Он, конечно, усомнился бы в правильности решения сжечь порочную Майю на костре, но я убедила бы его, что только так мы можем спасти ее заблудшую душу!

Пока я мечтала, мать встала на колени, будто почувствовав жар костра, который поглощал ее в моих фантазиях. Папе были противны ее унижения – он даже отвернулся. Женщина, молящая о пощаде, делано всхлипывала, но только слез ее не было видно.

– Прости меня, Ванечка, – проскулила она и поползла прямо на коленках к дивану, где, согнув спину, тихо старел отец.

Мне хотелось поддержать ее скорбный путь бодрой фразой, но язык мой онемел. Да и в голову, кроме сквернословия, ничего остроумного не приходило.

– Слышишь меня? Ну что ты молчишь, ну, закричи на меня! Ну, ударь! Ну, сделай что-нибудь! Слышишь? – заблажила она срывающимся голосом.

Я будто вернулась в детство, во времена скандальных дуэлей. Я ждала, что сейчас папа встанет и выльет на нее весь гнев, накопленный за эти два года, пока мать растворялась в объятиях молодого прощелыги. Но только на этот раз я не спряталась бы в дырке между стеной и диваном. Не только потому, что я туда уже не влезла бы. Я желала насладиться ее болью, ее унижением. Я мечтала видеть, как эта женщина станет умолять отца о пощаде, валяясь в ногах.

Мать продолжала орать. Глаза ее, казалось, вот-вот лопнут. Устав от собственного крика, она набросилась на моего папу и что есть силы принялась хлестать его по уже седой голове. Папа сидел, как тюфяк, не сопротивляясь и не реагируя на удары. На его лице появлялись красные пятна от рук-плетей, мечущихся в воздухе… Наконец из его горла вышел звук, напоминающий хрип, и он зарыдал… Господи, я никогда не видела его таким ничтожным! Папины слезы отрезвили беснующуюся мать, она пришла в себя.

– Ну что ты? Что случилось? Я же здесь, – сказала она ласково будто говорила с маленьким ребенком. – Все хорошо… Я дома… Теперь я никуда не уйду…

Мне было противно. Приступы тошноты снова душили мое естество. Мать делала вид, что не замечает меня, и повела папу в спальню. Наверное, чтобы совершить половой акт примирения… Я стояла одна посреди зала и глубоко дышала. Я никак не могла представить оранжевый цвет… Коричневый, серый, грязно-зеленый…. На моей палитре была мрачная цветовая гамма. Построенный замок—мечта оказался из песка и был разрушен нахлынувшей волной – Майей. В нашу с папой жизнь вновь вошло инородное тело, которое разрушает устои семьи и лишает возможности греться в лучах простого человеческого счастья. Папа принял ее. С тех пор пчелка Майя жила у нас. Где-то там работала и что-то там делала. По вечерам задерживалась, как в старые добрые времена…

Я ненавижу тот день, когда она вернулась! Папа ее очень любит. До сих пор. Любит. Но не уважает. Странно все-таки… Я бы на его месте… Ну да ладно. Без чернухи. Украшением нашей квартиры, я бы сказала даже ее достопримечательностью были здоровенные ветвистые рога! И это тоже туда, к КС.

Однажды я пришла домой с разбитым носом. Папа работал дома, ковырялся в очередной курсовой работе. Выходя с кухни с кружкой чая, он увидел меня в коридоре.

Я пыталась спрятать расквашенный нос, но он заметил следы побоев и удивленно спросил:

– Что с тобой стряслось?

– Запнулась и упала, – находчиво придумала я.

Отец не услышал мой ответ, потому что мысли его были погребены в работе. Он кивнул, пробубнив «хорошо», и прошуршал тапками в зал. Надев домашнюю обувь, я прошла за папой. Меня трясло от бешенства, перед глазами стояла картина мечущихся в воздухе портфелей. Хотелось немного отвлечься и выпустить пар.

– Папа, что такое «блядь»? – спросила я звонко, с интересом глядя в спину сидящего за столом родителя. Я была развитой девочкой и давно знала, откуда берутся дети, как именно их «делают» и что такое падшая женщина. Я решила надеть маску маленькой девочки и послушать, какое объяснение прозвучит из уст дорогого мне человека, потому что считала: мой папа тоже причастен к произошедшему. Иван Павлович покашлял, отхлебнул горячего чая и через внушительную паузу подошел ко мне.

– Зачем ты интересуешься? – спросил он растерянно.

– Для общей информации, – деловито заявила я.

Глаза его были круглые, как два блюдца. Я даже видела в них свое отражение. Меня смешила отцовская беспомощность, но я терпеливо ждала ответа на важный вопрос.

– Понимаешь, дочь, – папа растягивал слова. – Бывают такие женщины… Они не очень плохие… но живут не совсем правильно. Не надо о них думать! Это чужие тети, с которыми не стоит общаться.

Естественно, набор слов, произнесенный интеллигентным Иваном Павловичем, не удовлетворил меня.

Я почесала разбитый нос и беззаботно произнесла:

– А мальчишки сказали, что блядь – это моя мама.

Отец снова закашлял и заморгал быстро-быстро, словно ему в глаза залетело десять мошек.

– Не слушай никого! Никого! Слышишь меня, дочь?! Твоя мама – хорошая женщина. Только она запуталась!

– Почему запуталась?

Папа всплеснул руками и сел напротив меня на корточках. Теперь я смотрела на него сверху вниз.

– Дочь, ты у меня большая и… не спрашивай меня, пожалуйста! – произнес он с тоской. Слезливые глаза папы стали плохой традицией. Он выглядел удрученно. Но я жалела его. Улыбнувшись, прижала его голову к себе.

– Не переживай, папа. Я уже все понимаю. Только хочу попросить у тебя разрешения.

Иван Павлович отстранился и посмотрел на меня серьезно, будто я была взрослая, а не он.

– Если меня станут обижать, можно я буду отбиваться?

Папа чмокнул меня в разбитый нос и сказал дрожащим голосом:

– Доченька, давай договоримся! Если тебя станут обижать, всегда давай отпор!

Дружеским рукопожатием мы скрепили наш договор.