Мое студенчество… Это было прекрасно!

Вторая драгоценность в моем тайном сундучке воспоминаний – бабушка. Она одна искренне меня любила. Меня сдавали ей на попечение. Я сопротивлялась, но недолго. Она окружила меня заботой и купала в нежности. Я полюбила бывать у нее в деревне.

Деревянный дом из бревен походил на сказочную избушку. Каждый раз, приезжая, я слышала ее радостный голос:

– Моя Аленушка приехала!

Я обнимала ее маленькими ручками и вдыхала запахи молока, сена, свежего воздуха, ветра, солнца. Так пахло добро. Так пахла безгранично чистая любовь. Она вязала, шила на машинке, щедро пополняла мой гардероб. Отношения с папой у нее не сложились. Он относился к ней холодно, почти безразлично. Семья старшего сына Виктора тоже не появлялась в ее доме. Позже я узнала, что оба сына отказались от общения с матерью, потому что считали ее виновной в смерти отца. Дед Павел покончил с собой. Что за таинственная история повлияла на уход из жизни еще молодого мужчины – я не знала. Учитывая прежние нравы, я предположила, что причина – измена или попытка бабушки уйти из семьи. Но папа решительно отказывался говорить на эту тему, а задавать вопросы бабушке я не рискнула. Она и без того страдала. Каждый день она молилась, стоя на коленях у иконки Божьей матери. Старая женщина страдала и замаливала грехи. Я была ее отдушиной. Отец привозил меня к ней в деревню, сухо здоровался и, торопливо исчезал, не проронив больше ни слова.

Маленький сгорбленный человечек с шершавыми руками и паутинками-морщинками. Она была добра со мной, даже когда я проказничала. Помню, я прибила ее калоши к порогу. Бабушка упала и не шевелилась. Я испугалась, что она умерла. Подошла к ней и села рядом, громко заплакав. Она притворялась. Хотела проучить меня. А потом по сложившейся традиции грозила своим кривеньким пальцем, поговаривая:

– Не шали, Аленка!

Я осознала, что это злая шутка. Я целовала ее руки и просила прощенья, плача навзрыд. Она спасала меня своей любовью, защищая от родительского холода. Моя добрая, моя милая бабушка!

Похороны матери прошли как в тумане. Мы приехали в морг. Нас завели в оббитую темным деревом комнату, где в гробу возлежала уже не жужжащая пчелка Майя. Мы с папой взялись крепко за руки и медленно двигались к телу. Я ощущала дрожь моего родителя, но сама держалась стойко, как оловянный солдатик. Я с вызовом смотрела на бледное лицо матери. Мертвые люди… Они выглядят так, будто знают какую-то страшную тайну… То, что нам живым пока не дано понять. Черты лица Майи заострились, она выглядела спокойно и слегка улыбалась – мне так казалось. «Даже в гробу ты издеваешься над нами!» – мысленно сказала я ей.

Мы стояли рядом с гробом, напряженно глядя на мать. Было так тихо, словно время остановилось. Никаких звуков. Минуты тянулись… Мы стояли. Я хотела покашлять, чтобы разрушить ауру смерти и вдохнуть в бездушное помещение немного звуков жизни, но горло мое сдавил спазм. Я открывала беззвучно рот, как рыба, выброшенная на берег.

Вдруг папа зарыдал. «Наверное, это от напряжения», – думала я, уставившись на его вздрагивающее тело. Неожиданно для меня отец бросился на гроб, причитая, как умалишенная старушка:

«Ведь все могло быть по-другому!».

Он целовал труп матери и омывал ее своими горючими слезами. Я отстранилась от него и отошла на несколько шагов назад. Зачем он так поступал – я не понимала. Иван Павлович сделал выбор: в его жизнь вошла Мариша, и теперь он метался над гробом той, которая растоптала его жизнь. Мне стало не по себе. Я с трудом дождалась, пока откроется потайная дверь и сотрудник печального заведения «зафиналит» наше прощание. Папа всхлипывал и тянул к Майе трясущиеся руки. Он был такой беззащитный и несчастный… как ребенок…

Кладбище было огромно – целый город… Город мертвых. Фамилии и даты на могилах свидетельствовали, что смерть не брезгует ни молодостью, ни национальностью. Некоторые памятники поражали воображение размахом. Размер сумм, которые вкладывались в мраморные изваяния умерших, и мотивы столь отчаянных вложений я слабо представляла. Вспоминая школьные истории про покойников, я размышляла: шарахаются ли души умерших по ночам между могилами? Посещают ли кладбище некрофилы? И пьет ли кладбищенский сторож? Куда девается еда с могилок?

Похоронный ритуал был закончен. Пчелка Майя была в царстве мертвых, а мы с папой, возложив букет желтых роз на ее могилу, поехали домой. Мы не разговаривали. Каждый из нас пребывал в своем мире мыслей, боли, воспоминаний… Зайдя в квартиру, я остановилась и тяжело вздохнула… Было холодно и пусто… В тот момент я осознала, что мамы больше нет… Что-то задрожало в душе, я разрыдалась.

– Поплачь, поплачь, Аленушка! – шептал папа, крепко обняв меня.

Услышав свое имя из его уст, я разревелась еще больше. Мы стояли, крепко обнявшись, упиваясь своим горем.

На кухне мы собрали поминальный стол, достав из холодильника бутылку и закуску. Очень кстати пришлись разносолы старушки-соседки. Папа налил в рюмки водку и замешкался, видимо не зная, с чего начать.

– Не знал, что похороны – это так… многонюансово…

– Многонюансово – смешное слово. – Я постаралась улыбнуться.

– Когда хоронили бабушку, всем занимался мой брат… Когда умирает старый человек – это нормально. Видит бог, я не желал ей смерти…

– Разве?

Папа посмотрел на меня долгим, болезненным взглядом. Я отвела глаза, прикусив губу.

– Наверное, сказать что-то надо, – произнес он растерянно, подняв рюмку водки.

Я ощутила невыносимую тяжесть в центре черепа, будто кто-то поставил туда тяжеленную гирю.

– Голова болит. Можно, я не буду пить? – спросила я, глядя на стеклянную емкость с поминальной сорокоградусной жидкостью.

– Конечно, тебя никто не заставляет. Ну, пусть земля ей будет пухом!

Папа залпом выпил обжигающую жидкость и отчаянно замахал руками, по щекам его текли слезы. Он схватил банку с огурцами и сделал несколько глотков рассола.

– Кто придумал эту водку проклятущую! – сказал Иван Павлович, отдышавшись. – Дай бог здоровья нашей соседке!

Мы молчали. Хотелось поговорить о чем-нибудь хорошем, отвлечься от тягостных мыслей, но не получалось. И папа, и я размышляли о том, как жить дальше.

– Почему мамина сестра не приехала на похороны? – нарушила я поминальную тишину.

– Они разругались. Еще в прошлом году.

– А ты ей звонил?

– Конечно. Я тебе говорил.

– Странно. Тетя Лена так любит выпить на халяву и не приехала, – с сарказмом заметила я.

– Видимо, не очень сильно любит.

– Что именно: выпить, халяву или маму?

Папа сделался серьезным. Он строго на меня посмотрел и произнес слегка заплетающимся языком:

– Алена, твоя мама была достойна любви.

Меня снова умилило, что отец обращается ко мне по имени. За долгие годы я так отвыкла слышать «Алена» из его уст… Недаром говорят, что самый приятный звук для человека – его собственное имя!

Новоиспеченный вдовец налил себе водки и снова свершил ритуал «поминанья», но уже более задорно, чем в первый раз. Нос его побагровел, глаза заблестели. Иван Павлович одной рукой облокотился на стол, другой уперся в бок – он напоминал мультяшного волка, произносящего знаменитую фразу: «Щас спою!» Чтобы поминки не превратились в задорное распитие спиртных напитков с песнями и плясками, я решила умерить хмельное веселье папы и с грустью произнесла:

– Мне так жалко маму…

– А нас тебе не жалко? – спросил захмелевший вдовец.

Он произнес фразу со злостью, будто и не рыдал несколько часов назад над телом умершей жены.

– Папа, я хочу тебе задать один вопрос, – начала я осторожно.

– Задай.

– Вы меня любили в детстве?

– Конечно! – сказал папа, взмахнув огурцом.

– Я была желанным ребенком?

– Конечно.

Папа потер покрасневший нос, после чего посмотрел на меня с тоской, и глаза его наполнились слезами. «Эх, Майя», – выдохнул Иван Павлович и зарыдал. Он снова причитал о том, что не случилось. Его плаксивые вопли, возвещающие грустную историю о Майе, испортившей нам жизнь, начали раздражать.