— Все еще стесняюсь носить на улице, — грустно улыбнулась она. — А на работе обязана. Дай я на тебя еще посмотрю… Да, изменилась… Современная деловая женщина, как теперь в газетах пишут.

— Я не деловая женщина, — заметила я.

— Ну… тогда уверенная в себе девушка, которая знает, чего хочет.

Я могла бы подписаться только под последним утверждением, но не стала больше ни поправлять, ни комментировать высказывания врача. А вообще Алла Аркадьевна права: я очень сильно изменилась.

— Как мама? — поинтересовалась Алла Аркадьевна.

— Мама умерла, — сообщила я. — Месяц назад.

— Прости, Ксения. Я не знала. Мои соболезнования. А что такое? Я помню ее такой свежей, румяной, пышущей здоровьем. Сердце? Она долго болела?

Я не решалась сказать правду. Алла Аркадьевна заметила мое замешательство и спросила тихим голосом:

— Она умерла не своей смертью?

— Она покончила с собой, — посмотрела я в глаза пожилой женщине. — И я пытаюсь узнать почему. Думаю, что вы можете мне помочь.

— Да, конечно, конечно. Но как? — словно очнулась Алла Аркадьевна. — Я не представляю…

Я задала мучивший меня вопрос. Один из многих.

— Ты — недоношенная? Первый раз слышу. Хотя я, конечно, могла что-то запамятовать… Столько детей. И столько лет…

— Это записывается в карточке?

— Если твоя карточка сохранилась. Подожди здесь. Я сейчас спущусь в регистратуру. Шансов, конечно, мало… Тебе это очень важно? Но, прости, какое это имеет значение?

Я задумалась. Что я могла сказать? Почему у меня вдруг засела в мозгу эта мысль? Интуиция? Какая разница — доношенная я или недоношенная? И что там помнит тетя Люся, сообщившая это Ире? Да, может, она просто так сказала, чтобы ту успокоить. Надо было вначале с тетей Люсей поговорить, а я понеслась в поликлинику, отрываю человека от дел. Но мысль свербила…

Алла Аркадьевна ждала объяснений.

— Вы знаете нашу семью с… моего рождения. Вы много раз бывали у нас дома. Вы можете мне рассказать, что бросалось в глаза? Может, что-то казалось странным? Возможно, я несу чушь… Или вам так кажется… Пожалуйста, Алла Аркадьевна, вспомните хоть что-то!

Алла Аркадьевна сняла очки и долго протирала, потом посмотрела на меня подслеповатыми глазами.

— Твоя мама… оставила предсмертную записку?

— Да, она в милиции. Мне ее так и не вернули. Сказали, что подшили в дело.

— Записка была обращена к тебе?

— Да… Мама просила прощения. Я… подумала, что за то, что оставила меня. Теперь… Я не знаю, за что она просила прощения. И точный текст я не помню. Я тогда… грохнулась в обморок. Это я нашла ее. Маму. И записку.

Я уставилась в одну точку. Перед глазами опять стояла картина: мама в белом свадебном платье, в котором ее и похоронили… Она как раз просила об этом в записке. Я подумала, что мне нужно сходить в милицию. Или прокуратуру. Или куда там еще. Чтобы снова прочесть текст. Или попросить хотя бы сделать ксерокс. Заплатить. Должны же мне пойти навстречу?

Я тут же подумала о том, что должна дать денег Алле Аркадьевне. Только как это сделать, чтобы ее не обидеть? Сказать спасибо за все хорошее, что она для меня сделала? За то, что была внимательной и обходительной? Такой, каким и должен быть врач?

— Подожди меня здесь, Ксения, — сказала пожилая женщина, вставая.

Она тихо закрыла за собой дверь.

Я вытерла слезы, подправила макияж. Когда Алла Аркадьевна вернулась, я, можно сказать, уже более или менее пришла в норму. Я вопросительно посмотрела на врача. В руках у нее была толстая карточка.

Алла Аркадьевна опустилась на свое место и стала молча перелистывать странички, читая какие-то записи, по большей части, сделанные ее рукой. Минут через двадцать она отложила карту в сторону, опять долго протирала очки в жуткой оправе, затем нацепила их на нос. Как они ее уродуют! — подумала я.

— Ну что? — спросила я с замиранием сердца.

— Ксения, ты понимаешь, наверное, это врачебная тайна… Или…

Алла Аркадьевна снова сняла очки и опять долго их протирала.

— Алла Аркадьевна, мамы больше нет. Вы ее никак не предадите. Вы никого не предадите. Вы только поможете мне.

Я открыла сумочку и вынула пятидесятидолларовую купюру.

— Ксения! Что ты! Как ты…

— Только не сердитесь, пожалуйста. Прошу вас! Я делаю это от чистого сердца! Причем независимо от того, скажете вы мне сейчас что-то или нет! Я хочу сделать вам подарок… И не знаю, что вам купить… — Я не удержалась и посмотрела на ее оправу. — Не обижайтесь! Но раз вы стесняетесь ходить в очках, сделайте себе линзы! Вы не можете выделить из своего бюджета средства на них, так давайте я их вам подарю, раз могу!

Алла Аркадьевна расплакалась. Я не знала, куда деться, и опять стала просить прощения. Алла Аркадьевна тоже стала извиняться и говорить о своем бедственном положении. Купюра лежала на столе между нами. Я пододвинула ее поближе к врачу.

— Раньше… раньше я никогда бы не взяла, Ксения. Прости, что так… У тебя все хорошо? Ах да, что я говорю? Прости.

Алла Аркадьевна взяла пятидесятидолларовую бумажку дрожащими руками и убрала, прижав сумочку к груди, словно боялась, что ее у нее кто-нибудь отнимет.

Я же ждала, скажет она мне что-то или нет. Считала, что да, и оказалась права.

— Ксенечка, для тебя это, наверное, будет шоком… но я думаю… Повторяю: думаю, только думаю, что твой отец — это не твой отец…

Я молчала, ожидая продолжения.

— Я сейчас вспомнила. Просмотрела твою карточку и вспомнила. У тебя были проблемы с кровью.

— Да, я знаю, — кивнула я.

— Я не буду вдаваться в детали. Тебе они ни к чему. У тебя очень редкая группа. И если она наблюдается у ребенка, то такая же должна быть или у матери, или у отца. У твоих родителей…

— Ясно. Можете не продолжать.

Но Алла Аркадьевна продолжала. Она помнила тот разговор с моей мамой, когда докторша после того, как мама сообщила ей свою и отца группы крови, заявила, что такого не может быть, с анализами, наверное, что-то напутали. Мама изменилась в лице. Наверное, она сама поняла только тогда… А я ведь была маминой копией, о чем свидетельствовали фотографии в альбоме Петра Петровича.

Я попросила Аллу Аркадьевну написать мне на бумажке мою группу — чтобы, по крайней мере, я знала, как она обозначается в медицинских документах. Врач выполнила мою просьбу.

Я поблагодарила ее и встала.

— Прости меня, Ксения, — сказала мне в спину Алла Аркадьевна.

— Это вы меня простите, — сглотнула я.

Выйдя на улицу, я вдохнула морозный воздух полной грудью.

Куда теперь? До встречи с Сашей еще масса времени. Может, все-таки зайти домой? Там ведь сейчас все равно никого нет. Взгляну, что сделала с нашей квартирой Ира, если она вообще там что-либо меняла.

Медленным шагом я прогулялась до дома, в котором родилась и выросла, своим ключом, все еще лежавшим в сумке, открыла дверь. Судя по тому, что не загрохотали тети Люсины замки, соседки дома не было. Она, наверное, у Иры. Если успею, тоже к ней заеду. Или завтра.

Я повесила шубу на ту же вешалку, сняла сапожки, сунула ноги не в свои тапочки, которые теперь «жили» в моей однокомнатной квартире, а в гостевые, затем заглянула в кухню, в гостиную, в спальню, в кабинет отца и в свою комнату… Моя комната и кабинет отца не претерпели вообще никаких изменений (если не считать вывезенные мною вещи), в спальне родителей на широкой кровати было другое покрывало, в шкафах висели теперь Ирины вещи и пахло ее духами. Мамины полностью выветрились. В гостиной все тоже было практически без изменений, на кухне появились новые полотенца, солонка, но в общем и целом все осталось практически таким же (минус то, что прихватила я). Мне это казалось странным. Наверное, на месте Иры я постаралась бы внести побольше изменений, если бы вообще не переделала все. Но я не на месте Иры, напомнила я себе.

Прогулявшись по комнатам, направилась в кабинет отца, где, насколько мне было известно, хранились все документы. Открыла нужный ящик. Стала перебирать все, что там лежало. Забрала свое свидетельство о рождении, пусть лучше хранится у меня, потом заглянула в свидетельство о браке родителей. Судя по документам, я родилась через полтора года после их регистрации.