— Уж мы, англичане, народ привычный, — продолжал старик, говоривший первым, — нам каждый вечер приходится спасать свою жизнь от этих почтовых, мы и знаем, что на перекрестках надо держать ухо востро, не то от тебя только мокренько останется. Но каково бедняге иностранцу, которому и невдомек, что ему грозит!»[86]

Введение почтовых карет в Англии не повлекло за собой общей реорганизации почтового дела, и, в частности, доставка корреспонденции осуществлялась весьма неудовлетворительно для развивавшегося торгово-промышленного государства (решительная реформа в этой области была начата только в 1837 г.). Доставка писем на дом стоила дорого, а условия оплаты были столь сложными, что одна проверка выполнения их и денежные расчеты требовали много времени, работы и средств. Оплата зависела как от расстояния, так и от формы отправляемой корреспонденции (количество вложенных листов бумаги вес и т. д.). Так как корреспонденцию оплачивал не отправитель, а получатель то последний нередко отказывался принять дорогостоящее письмо, расходы по доставке которого еще увеличивались от того, что письмоносец ждал дополнительной платы в собственный карман. Была в ходу даже условная система сигнализации, когда по внешнему виду письма можно было узнать, о чем оно извещает. Так как в пределах лондонского Сити доставка письма стоила минимально два пенса, то сама система получила название двухпенсовой почты, а почтальоны назывались двухпенсовыми письмоносцами. С такого рода почтальоном Диккенс сравнивает мистера Снодграсса, готового прийти на помощь мистеру Уинклю и доставить по назначению приготовленный им перед дуэлью пакет (гл. 2). Когда Джингль, примеряя фрак мистера Уинкля, бросает замечание о смешном платье почтальонов (гл. 2), он имеет в виду, вероятно, не только размер, но и своеобразное сочетание цветов: они носили ярко-красные суконные кафтаны с синими отворотами, синие жилеты и шляпы с золотым галуном.

Пассажирские кареты были всецело частным предприятием; существовали кареты дневные, отходившие рано утром, и ночные, выходившие поздней ночью; скорость передвижения и количество остановок у пассажирских карет были приблизительно те же, что и у почтовых, но кучеров не обязывали строго придерживаться расписания. Так как остановки для перемены лошадей делались на постоялых дворах, пассажиры могли тем временем перекусить и подкрепиться. Внешний вид почтовых карет был всегда одинаков: верхняя часть корпуса кареты и помещения для багажа — черного цвета, нижняя часть — цвета шоколадного или розовато-лилового, колеса, рессоры и пр. — ярко-красного. На заднем помещении для багажа — номер экипажа, на переднем — королевская монограмма, на дверцах — королевский герб. Пассажирские кареты раскрашивались во всевозможные яркие цвета, на них писались названия проезжаемых ими мест, и они наделялись именами, как, например, «Комодор», на котором пиквикисты по дороге в Рочестер завязали дружеские отношения с Джинглем (гл. 2); давая название «Комодор» карете, которая доставила мистера Пиквика в Рочестер (ч. 44). Диккенс, вероятно, помнил «Комодора», доставившего его самого из Рочестера в Лондон (ч. 1). Карета, прикатившая пиквикистов на рождественские праздники к мистеру Уордлю, называлась «Магльтонский Телеграф» (гл. 25, XXVIII). На примере кареты, в которой пиквикисты вместе с мистером Даулером совершали путешествие в Бат (гл. 31, XXXV), можно видеть, что пассажирским каретам присваивалось иногда собственное имя владельца — «Мозес Пиквик» (ср. ч. 49 и IX Пиквик), — имя, которое в данном случае привело Сэма в замешательство и было принято им за дурную шутку.

Места в каретах заказывались вперед, иногда за несколько дней, причем при заказе вносилась по крайней мере половина платы за проезд, фамилии пассажиров заносились в особую книгу в конторах пассажирских карет, которые назывались поэтому также конторами по записи пассажиров (Booking Offices); конторы эти были при гостиницах, на местах отправки карет. Диккенс в одном из «Очерков Боза» («Картинки с натуры», гл. 15 — «Утренний дилижанс») забавно описывает обстановку, в которой совершалась регистрация пассажиров: «Кто не испытал горестей и страданий, какие неизбежно влечет за собою необходимость внезапно и поспешно пуститься в дорогу? Вас извещают — где и в качестве кого вы бы ни работали, — что по делам службы вам надлежит безотлагательно выехать из Лондона. С этой минуты вы и все ваши чада и домочадцы ввергнуты в крайнее волнение; спешно посылают в прачечную за бельем; в доме царит суматоха; а вы с плохо скрытым сознанием своей значительности отправляетесь в каретную контору заказывать место. Тут впервые вас охватывает мучительное ощущение собственного ничтожества: все так холодны, так равнодушны, словно вы и не собираетесь покинуть Лондон и вообще путешествие в сто с лишним миль — сущий пустяк. Вы входите в сырое помещение, украшенное огромными расписаниями карет[87]; высокая деревянная стойка делит комнату на две неравные части, большая из них перегорожена дощатыми полками, разбитыми на клетки, в каких перевозят живность помельче странствующие зверинцы, только впереди нет решеток. Человек шесть сдают пакеты в оберточной бумаге, а один из конторщиков швыряет их в упомянутые клетки и проделывает это с такой лихостью, что вы, вспоминая купленный только сегодня утром новенький саквояж, испытываете немалую досаду; стремительно входят и выходят подобные Атласам носильщики с огромными тюками на плечах; дожидаясь минуты, когда вам удастся наконец получить необходимые сведения, вы спрашиваете себя, кем были все эти конторщики до того, как они стали служить в каретной конторе; один из них стоит перед камином, сунув перо за ухо и заложив руки за спину — точь-в-точь портрет Наполеона во весь рост; другой, у которого шляпа еле держится на затылке, с невыразимо оскорбительным равнодушием заносит в толстые книги имена будущих пассажиров; и он свистит, негодяй, — да, да, свистит! — когда его спрашивают, да еще в такой мороз, сколько стоит проезд на империале до самого Холихеда[88]. Сомнений нет, эти люди принадлежат к некоему особому племени, которому чужды чувства и тревоги, волнующие весь род людской. Наконец очередь доходит и до вас, и, заплатив за проезд, вы с трепетом осведомляетесь: “В какое время мне нужно быть здесь?” — “В шесть утра”, — отвечает свистун, небрежно швырнув соверен, с которым вы только что расстались, в деревянную чашку на столе.

“А лучше пораньше”, — прибавляет тот, что, грея спину, едва не влез в камин, и говорит он это так спокойно и небрежно, как будто все на свете встают с постели в пять часов утра. Вы выходите на улицу и по дороге домой размышляете о том, до какой степени привычка к суровым порядкам и обычаям ожесточает сердце человеческое»[89].