«Никогда еще не было сверхчеловека! Нагими я видел обоих, самого большого и самого маленького человека.

Еще слишком похожи они друг на друга. Поистине, даже самого великого из них находил я — слишком человеческим» [Так говорил Заратустра. — С. 66.].

Заратустра также провозгласил идею вечного возвращения всех вещей. Говоря упрощенно, согласно этой идее, все повторяет себя в бесконечном кругообороте. Мы встречались с этой идеей у некоторых досокрапшков, стоиков и индийских философов. Так, будут появляться снова и снова не только Сократ и Платон, но и каждый когда-либо живший человек с теми же самыми друзьями и врагами, с теми же самыми поступками и той же самой судьбой.

Эта идея может показаться экзотической, но Ницше полагал, что она носит гипотетический характер, является своего рода «мысленным экспериментом». Она основывается на представлении, что все происходит в соответствии с нерушимыми естественными законами и что то же самое начальное звено однажды реализовавшейся причинной цепочки, снова повторит себя. Другие предпосылки этой идеи являются более проблематичными. Мы должны допустить, что все процессы в природе зависят от конечного числа факторов. Если так, то должно существовать ограниченное число возможных комбинаций и, когда они все оказываются реализованными, должна повториться уже случавшаяся ранее комбинация. Предпосылкой подобного вывода является допущение конечности вселенной [Конечно, это проблематичная реконструкция. Возможно, Ницше думал, что возродятся не те же самые личности, а тот же самый тип индивида. Также возможно, что Ницше рассматривал доктрину «вечного возвращения» в качестве формы нигилизма: «Это самая крайняя форма нигилизма: «ничто» («бессмысленное») — вечно!». Ф.Ницше. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. Перевод Г.Рачинского. — М., 1994. — С. 62.].

Вполне вероятно, что Ницше больше всего интересовался практическим смыслом учения о вечном возвращении. Это учение, например, несовместимо с представлением, что история в целом имеет цель. Оно подразумевает разрыв с линейным целенаправленным представлением истории (христианским или марксистским). Возможно, что это учение открыто для стоистического миропонимания, свободного от чувства обиды и мыслей о мести. Оно примиряет нас с постижением нашего мирского задания в качестве персонажа бесконечного сизифова труда.

«Моя формула для величия человека есть amor fati: не хотеть ничего другого ни впереди, ни позади, ни во веки вечные. Не только переносить необходимость, но и не скрывать ее — всякий идеализм есть ложь перед необходимостью, — любить ее…» [Ессе Homo. — С. 721.].

По крайней мере, это учение освобождает нас от традиционных метафизических воззрений, обещающих будущее счастье и блаженство. Оно также, по-видимому, предполагает, что вечное и бесконечное находятся только в этой жизни: эта жизнь — является твоей вечной жизнью!

Более проблематично то, что это учение кажется противоречащим теории «сверхчеловека». Разве не этот фаталистический принцип превращает людей в автоматы? Является ли вообще осмысленным стремление преодолеть «конечного человека» и сотворить «сверхчеловека», если все они только фигуры, которые повторяют себя в вечном цикле?

Многое в ницшеанском мышлении центрировано вокруг понятия «воля к власти», но оно редко становится объектом столь же глубокого анализа, как те понятия, которые критикует Ницше.

По-видимому, Ницше полагал, что человек не стремится прежде всего к «удовольствию» или к тому, что является «полезным». Он стремится не к свободе от чего-либо, а скорее к свободе реализовать себя, найти свое «жизненное предназначение». Последнее происходит в форме воли к власти. Но здесь власть не означает власть над другими, но скорее власть над собой. Воля к власти также выражается в виде воли к познанию, то есть в виде инстинкта организации хаоса, преобразования окружения и господства над ним.

Иногда это понятие приобретает онтологическое значение. Воля к власти становится формативной силой существующего. Однако в той степени, в какой она оказывается волей к чему-то будущему, это представление кажется противоречащим представлению о вечном возвращении одних и тех же объектов. Вопрос о согласованности этих представлений является спорным в исследованиях творчества Ницше.

Прежде чем завершить эту главу, рассмотрим вкратце ницшеанское понятие истины.

Все метафизические системы (и науки) представляют собой выражение воли к власти. Одновременно они являются «фикциями», то есть концептуальными конструкциями, которые мы налагаем на реальность, прокрустовым ложем, приспособленным для наших потребностей. Они выступают как «физиологические требования, направленные для поддержания определенного жизненного вида» [По ту сторону добра и зла. Перевод К.Свасьяна. Т. 2. — С. 243.]. Все оказывается только «перспективой» и «фикцией». Перспективы покоятся на оценках. Моральные оценки — это интерпретации, симптом определенного физиологического состояния.

Здесь Ницше вскрывает взаимосвязь познания и интереса [Ср. с точкой зрения, считающей, что жизненные потребности связаны с «когнитивными интересами» — см. Гл. 30.]. Однако он рассматривает ее только с натуралистическо-биологической точки зрения. Возникает и такая проблема. Как мы должны относиться к теориям Ницше? Являются ли и они тоже фикциями? Или они в состоянии избежать «перспективизма» и сообщить нам абсолютную истину о мире? По-видимому, Ницше горячо отрицает последнее — настолько глубоко он сомневается в истине. Разве вера в истину не является метафизической верой?

«Наша вера в науку покоится все еще на метафизической вере, — …даже мы, познающие нынче, мы — безбожники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которая была также верою Платона, — вера в то, что Бог есть истина, что истина божественна… А что, если именно это становится все более и более сомнительным, если ничто уже не оказывается божественным, разве что заблуждением, слепотою, ложью, — если сам Бог оказывается про-должительнейшей нашей ложью?» [Веселая наука. — С. 664–665.].

В тот момент, когда мы отвергаем веру в божественное, утверждает Ницше, возникает новая проблема: вопрос о ценности истины: «ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос» [К генеалогии морали. — С. 517.]. Но что должно быть нашим мерилом, если не сама истина?

До сих пор Ницше, по-видимому, оперирует двумя понятиями истины. Традиционно мы понимаем истину как соответствие между утверждением и состоянием дел (что фактически вытекает из этого соответствия — это спорный вопрос со времен Платона до наших дней). Такое понимание лежит в основе так называемой теории истины как соответствия (корреспондирующей теории истины). Сейчас кажется очевидным, что Ницше должен отвергнуть это понятие истины. И причина, по которой он это делает, достаточно весома: не существует никаких нейтральных фактов, которым могли бы соответствовать наши теории. Все так называемые факты всегда являются «теоретически-нагруженными». Разговор о чистых фактах или «нейтральных описаниях» является только скрытой, одной из многих, интерпретацией [см. Гл. 2]. Поэтому теории о воли к власти и вечном возвращении также должны быть «фикциями». Но что тогда отличает их от других фикций? В каком смысле Ницше считает, что эти теории «истинны» (если не упоминать никакого соответствия)? Ответ заключается в следующем: некоторые интерпретации «служат жизни», являются «полезными» для жизни, то есть «жизнеутверждающими». Именно в этом смысле Ницше рассматривает в качестве «истинных» свои собственные теории. Они «истинны» не в том смысле, что выражают истину о мире (для Ницше не существует никаких таких истин), но в том смысле, что они служат жизни. Эту точку зрения можно назвать прагматической концепцией истины. Именно так следует понимать известное ницшеанское определение истины как «вида заблуждения, без которого определенный органический вид не мог бы жить. В конечном итоге решающей является ценность для жизни» [Aus dem Nachlcfo der Achtzigerjahre. — S. 844.].