— Ну ладно, пойдем… — потянула она меня за руку, и мы пошли по собору отыскивая Андреевы образа. Но увидеть их не пришлось: они были закрыты бесконечными переплетениями железных трубчатых лесов, уходивших вверх — работали реставраторы.

Мы еще постояло немного, послушали пение, поглядели на маленьких сморщенных старушек в черных рясках и белых платочках, озабоченно сновавших среди немногих прихожанок — таких же старушек, только в долгополых ветхих пальтишках, с палками, в стоптанных валенках… Древние лица были у них, и казалось — они всегда так неслышно хлопотали здесь и жили при соборе, всегда с тех времен как поднялся он… в их лицах дышало неистребимое, молитвенное русское сосредоточение приобщенности к Богу, твердости в вере и преданности Христу…

И вдруг я поймал скучающий взгляд жены. Она томилась.

И я внезапно вспомнил, что уже не раз в этот день ловил на ее лице тоскливое выражение, но она сразу преображалась и начинала что-то говорить — веселое, легкое и беспечное.

Сейчас, перехватив мой взгляд, она не улыбнулась. И я словно на миг проснулся, и с совершенной ясностью понял, что страшусь наступающей новой ночи и бессознательно стараюсь отдалить её.

Мы вышли из собора.

Темнело, и в холодном желтом небе с плачущими криками летали огромные стаи галок — как летали они здесь и сто, и двести, и пятьсот лет назад.

Пора было возвращаться.

Было совсем поздно, когда вымотанные и усталые мы пришли в наш жарко накопленный номер. Сразу легли, я погасил свет и торопливо, словно оправдываясь и боясь так и не сказать ничего, стал говорить те заветные слова, что берег в себе много лет для этой минуты… Говорил — и мучительно чувствовал, что говорю не то и не так, как мечтал, что слова эти, в сущности, смешны, нелепы и никому не нужны, кроме меня одного.

Я прервался на полуслове и замолчал. И она лежала в тишине, не шевелясь, не отозвавшись на сказанное мной.

И страшную, необратимо расширяющуюся пустоту ощутил я внутри себя.

— Теперь… ты понимаешь, почему мы здесь?

Она молчала. Даже дыхания ее не было слышно. Я вгляделся в темноте — сумрачным и далеким увидел я ее лицо.

— Ты… слышишь меня?

— Говори, говори, — ответила она поспешно и испуганно, — я слушаю.

— О чем ты думаешь? Скажи?

— Я… слушаю тебя, — повторила жена, но голос ее был сдавленным и словно виноватым: что-то тяжелое не оставляло её.

Я оглянулся мысленно, пытаясь вспомнить весь этот день, все улицы, по которым мы ходили, кружение по городу в кольцевом троллейбусе… музейчики… службу в соборе — и меня вдруг поразило, что я за весь этот нескончаемо долгий день не мог вспомнить ничего, кроме своих слов, своих мыслей — словно её и не было рядом.

Я приподнялся и посмотрел на неё с удивлением и немым вопросом.

И словно ища защиты, словно прячась от чего-то преследующего и беспощадного, она внезапно порывисто охватила меня руками и, как в первый вечер, стала душить мучительным, неистовым поцелуем…

И с острым чувством высвобождения из-под темной тяжести, придавившей нас, с жаркой благодарностью за внезапное спасение — я прижал ее к себе, и прирос к ней всем существом, и мы стали вместе.

И мир исчез, рухнул вместе с нами в темный провал времён, и не было ничего, кроме нас двоих в центре мощно пульсирующей животворящей и обновляющейся вселенной… и золотые россыпи неведомых звезд разлетелись в крепко сжатых глазах, когда раскрыв их на миг, я увидел совсем рядом — ее далекое, чужое, кому-то другому отданное лицо.

И это ее бездушное участие в том, что совершалось между нами, — как неслышимым выстрелом в упор разнесло на куски мое сердце.

Мы не были вместе!.. И сейчас, в эти минуты, мы были поодиночке, каждый сам но себе — как днем, как в соборе…

С совершенной ясностью понял я: эта женщина — не моя и никогда не была моей. И тут не нужно было ни слов, ни подтверждений, ни отрицаний, и оба мы вмиг поняли это и разгадали один другого.

Задыхаясь и еще часто прерывисто дыша, я быстро встал на пол и — точь-в-точь как той ночью — шагнул к окну.

И — обернулся.

Темно было в номере, но странно — я видел все ясно и неоспоримо-точно. Она лежала, широко раскрыв глаза, и смотрела в окно. А брови ее были сдвинуты вновь, и вновь вспомнилась прошлая ночь, ее неведомые для меня, трудные сны.

Я… ждал.

Мне чудилось: собравшись, она ищет силы сказать мне то, что тяготило ее. Я ждал, а она молчала, и было так тихо в номере, что я слышал как шумит кровь в голове.

Душа по-детски хотела убежать от случившегося, все переиграть… запрятать, зарыть в землю, вернуться в прошлое, в позавчерашний вечер на вокзале и, словно обманывая судьбу, сесть в другой поезд, поехать в другой город… И потому хотелось спросить её, растормошить, встряхнуть и выгнать из нее это… чужое, чтобы вернулось вдруг рассыпавшееся наше счастье… верней — моё… слепое и дурацкое счастье… хотя бы лишь видимость его.

Но что, что разделило нас, отрезало друг от друга в тишине жаркого «люкса» на третьем этаже владимирской гостиницы?

Я подошел и присел около нее на постели.

— Скажи мне… что мучает тебя?..

Она заплакала, беззвучно, не всхлипывая, слезы быстро бежали по щекам — первые ее слезы, которые я видел. Я обнял ее и она потянулась, забилась в меня лицом, целовала, гладила мои волосы.

— Всё чепуха, — шептал я, — всё, всё чепуха… только успокойся, не плачь, не мучай себя.

— Я… люблю тебя, — простонала она сквозь слезы.

— Не плачь, моя родная, только скажи мне всё, а не хочешь — ничего не говори… только не плачь…

Она безутешно плакала.

— Я люблю тебя, люблю… — словно упрямо доказывая кому-то повторяла она.

И жгучая жалость к ней, загнавшей собственную душу и жизнь в этот угол, охватила меня.

— Ничего… — сказал я. — Ничего… Ну… бывает. Пройдет…

И тут… словно тугой темной волной на меня нашло прозрение. Вспомнились ее отчужденность… редкие слова, ответы невпопад, короткие замечания, кивки головой… долгие взгляды куда-то в сторону… — и вдруг все это соединилось, сплелось и сложилось вместе.

Весь день, да еще и вчера… куда бы мы ни шли в этом незнакомом городе, петляя по узким проулкам, пересекая проходные дворы… — мы почему-то сразу оказывались там, где хотели. Она легонько поворачивала меня на перекрестках или тянула за руку, и так же, как в первую ночь нам неожиданно попалась гостиница, — так же сразу вырастали на пути монастыри, музеи, церкви…

Она уже была когда-то во Владимире!

Конечно же была! И она хорошо знала этот город. И назвала его — совсем не случайно, не наугад!..

Я все дивился ее интуиции, а она, верно, грустно усмехалась про себя.

И как же много он значил для нее в той, закрытой для меня, ее прошлой жизни, и как, вероятно, много значил тот… с кем она была здесь, может быть… вот в этой самой гостинице… если она ничего не сказала мне, предпочла смолчать, обрекая себя на пытку воспоминаний, все время боясь проговориться и выдать себя…

И что потянуло ее сюда? Желание проститься… справить тайную тризну по прошлому или… вновь пережить, вновь погрузиться в свое заветное, женское, заповедное… Зачем она молчала? Разве не понял бы я?.. Она должна была сказать мне всё. Непременно… У нас не должно было быть тайн. И… в конце концов не важно мне было — когда, почему и с кем она была здесь, но она… должна была сказать: ни белых, ни темных пятен не должно было оставаться между нами, если мы верили и… любили.

Я знал — не сомневался — вот сейчас, в эти мгновения, решается что-то бесконечно важное, определяющее во всей нашей будущей жизни. И потому ждал, ждал ее слов. Она тихо плакала. Я осторожно отстранился и встал.

Владимир… Деваться было некуда — и я вновь подошел к окну.

Все за стеклом было таким же, как и вчера, как в минувшую ночь.

И та же лошадка понуро переступала спутанными ногами и покачивала длинной тяжелой головой. Дрожали огоньки, курясь поднимающимися дымами, чернели далекие трубы, спал город, спала гостиница, и все это было теперь таким далеким, таким ненужным, живущим само по себе.