— Вот такие фокусы! — говорю я, не имея сил скрыть удивления. — Ходи, ищи тут высшей справедливости! Слышала — «цветочки». Счастье, конечно.

— Да, — улыбается Наташа, и ее улыбка радостно-горька. Я знаю — мы думаем об одном, но ее мысль тоньше и, наверно, дальше идет.

И, как бы услышав нас, в конце коридора с бесстрастным, каменным лицом проходит Алла Михайловна.

— Хорошая эта Шаврова, — отворачиваюсь я, чтобы не видеть этого лица. — Жалко, Юрия Михайловича не было. Все же, как ни говори, нам с тобой его радости перепали — «цветочки».

— А вы расскажите ему.

— Расскажу. Нет, это всё не то. Тут… как это говорится? — «личная явка обязательна». Нет, правда жалко! А ведь шансов-то — скажу тебе по секрету — не было.

Говорить больше невозможно, сказано я понято слишком многое, и мы расходимся. Я иду к себе в ординаторскую — ждать событий. Ясное дело, долго ждать не придется. Но меня догоняет сестра дневной смены:

— Там… дедушка в холле…

— Что? — остолбеневаю на полушаге.

— Нет-нет, Александр Павлович, живой! Только он, это… не может…

Ну, конечно, то самое, стариковское. Возраст, наши уколы, операция, наверняка — аденома, и вот его распирает, но нет мочи, уже много часов. Это грозное! И как я не подумал?!

А уж так, было, ладно решилось, чтоб положить его на место Кирюхина, к молодым, ходячим.

Нет, теперь не до того. Теперь — любой ценой, лишь бы только добыть и выпустить несколько этих капель жидкости, пропущенной через дряхлые пути дряхлого тела. Таких драгоценных сейчас капель!

Дед полусидит на кушетке в своей, будто сползшей на глаза, белой чалме из бинтов, губы закушены, руки на животе. В его скорченной фигуре боли куда больше, чем в жалобе или стоне. Я отбрасываю одеяло, нащупываю низ живота. Ну, конечно! Оставив около него сестру, бегу звонить с поста.

— Алло, урология?! Дежурный глазного. Не выручите? Тут старик у меня, моча не отходит. Аденома? Думаю, есть. Я б сам спустил, конечно, но хорошо бы кто из ваших глянул. Ну, спасибо, братцы! Ага, и хорошую сестру процедурную, только побыстрей, дело плохо.

Они приезжают минут через десять — со всем своим невеселым резиново-стальным набором.

Уролог — насупленный парень с хорошим деревенским лицом. Будь я больным, я поверил бы врачу с таким лицом.

— Давно? — деловито спрашивает он, моя руки и готовя перчатки.

— Думаю, часов восемь-девять. В общем, проморгал я. Не учел.

— Бывает. Старый?

— То-то и оно. Девяносто шесть.

Уролог присвистывает. И сразу приступает к работе:

— «Историю» покажите. После операции, так… угу…

С ним сестра, некрасивая и тоже из надежных.

— Ну пошли.

И им идем в холл.

Уролог садится около старика Жаркина, он не торопится, он внимательно смотрит старику в лицо — на острый облупленный нос торчком из-под бинтов, на обветренные смуглые скулы, — и в этой продуманной неспешной работе, в этой нудноватой замедленной основательности я словно узнаю себя, и мне хочется поторопить этого парня, прибежавшего ко мне на выручку, но теперь я обязан ждать и подчиняться ему, может быть, своему спасителю, который всего-то года два-три как расстался с вузом.

— Что, дедушка, не идет? — кричит в ухо старику уролог.

Дед мотает головой.

— И часто с тобой так?

Ясно, паренек хочет отвести от меня беду. Спасибо, брат, спасибо. Дед машет рукой. Что он хочет сказать? Часто? Впервые такое? Непонятно. И долго этот колдун намерен собирать анамнез?

Ну вот наконец он приступает. Сестра помогает, и руки их в перчатках суровы и желты на темной стариковской коже.

Но что-то у них не так. Они оба краснеют и хмурятся, они стараются и не могут. Я вижу на миг отчаяние в его глазах — ах, как не знать мне этого немого крика о помощи в напряженных зрачках товарища, — тогда я с ходу иду на выручку, ободряя прикосновением плеча, но сейчас я не помощник.

По смелой и верной хватке я вижу, что парень и ловок и умел, но загвоздка не в его опыте или знаниях, все дело в девяносто шести годах больного Жаркина В. Н.

Старик вскрикивает, и уролог, я понимаю, концами пальцев чувствует эту наносимую им боль. Они меняют катетеры, все тоньше, тоньше, но успеха нет, ничего не происходит.

— По Фрейеру попробуй, — советую я, мучительно вспоминая обрывки институтской урологии.

— Нет, — отдувается он. — Не пойдет тут.

Старое-старое тело все сильней с каждой минутой отравляется невыведенными ядами. Скоро дед потеряет сознание.

Сестра с испуганным лицом прикидывает тонюсенький катетер, но и он не поможет.

— Как похожу, так маленько идет, — еле выговаривает старик.

— Классика, — зло шепчет уролог. — Никак. Фу ты. Может, по Мерсье? — Он вопросительно смотрит на меня и с сомнением на старика.

Четыре человека в холла.

Минует данное природой время, и их станет трое, а четвертый ненадолго будет обозначен иным, коротким и страшным словом. Все будет очень просто и понятно: «в результате общей интоксикации… при явлениях…. наступила…» О, черт возьми! Неужели эта такая длинная жизнь должна пресечься сегодня на наших руках?! Но мне она почему-то особенно дорога, сам не ведаю почему, а мы… мы совсем не боги. Так неужели мы упустим его из-за такой чепухи? Это мы-то, понаторевшие хирурги, так и не сумевшие провести дурацкий катетер!

— Пошли, выйдем на минутку, — тяну я за рукав уролога, и он послушно выходит за мной. — Ну что будем делать?

Он, сощурившись, жестко смотрит в стену.

— Вы же сами видите. Тут никто не введет. Там опухоль — чую — вот такая! — Он сжимает большой кулак. — Запустили старика.

— Ты какой вуз кончал? — спрашиваю, чтоб отвлечься на полминуты и освежить мозги: а вдруг что выскочит путное?

— Второй «мед».

— Ясно. Ну… придумай что-нибудь.

— Думать нечего, пойду еще попытаюсь, но только жалко его очень.

И снова все начинается сначала.

Старик уже заметно ослабел. Потом я беру дело в свои руки. В конце концов, считается, что эту элементарную процедуру я всегда могу сделать, по крайней мере, на «четверку». Но и я упираюсь в живую телесную преграду — сужение или рубец.

— Может, к вам его? — говорю, оставив попытки.

— Оперировать? — качает головой парень и произносит простые латинские слова, смысл которых так ясен — «больному не пережить». Мы загипнотизированы и парализованы его годами. По будь это «О.Ж.» — «острый живот», — мы были бы обязаны вступить в дело ножом, невзирая на годы по витальным основаниям. «Невзирая»?.. И мы ли?..

Нет, не мы, а эти лихие и отважные мужики из экстренной обшей хирургии.

А наш дед все слабеет, он уже лежит, скорчившись на боку, подтянув коленки к подбородку, и если он умрет, то какая долгая, затяжная у него смерть. Она началась давно — слепотой, а жизнь все не отпускает и держит — темнотой, болью, нашими прикосновениями и голосами. И все же это жизнь.

— Александр Павлович! — заглядывает в холл медсестра. — Вас к телефону.

— Кто?

— Не сказали, — пожимает она плечами.

Любопытно узнать, кому это известно о том, что я сегодня здесь? Или звонили домой и мама сказала?

— Будут звонить — скажите, занят.

— Уже несколько раз звонили.

А… несколько раз! Ну тогда понятней.

— А, ладно. Пусть звонят! Не до того.

Мы стоим над стариком Жаркиным в полной беспомощности. Неужели вот так — стоять и ждать, когда дело завершится само собой?

— А-а, вот вы где! — Оживленный и румяный, входит Юрий Михайлович, и сразу становится шумно, будто распахнули окна. По его веселому лицу ашдпо, что он только что от Шавровой. — Здравствуйте! — кивает незнакомому урологу. — Что у вас тут за беда?

Я объясняю в двух словах.

— Паршиво. — Юрий Михайлович берет старика за руку, просчитывает пульс. — Не ахти наполнение. Он слышит чего-нибудь?

— Слы-ышу, — глухо говорит Жаркин.

— Ну вот и хорошо! — неестественно бодро откликается Юрий Михайлович, но лицо его делается тревожным, он наклоняется ко мне. — Смотри — не упусти его.