Уже светлое утро за окном, когда меня будит телефонный звонок.

— Александр Павлович! Это Юрий Михайлович… Просит вас…

Ну — так. Всё понятно.

И я тут же мысленно прикидываю, как поеду в утренних поездах метро, как поднимусь домой, сброшу пальто, мама даст завтрак и заведется у нас обычный нескончаемый разговор, от которого мы оба так давно устали, но я буду слушать ее, отрываясь от телевизора, буду отвечать, потом разговор раскрутится, станет горьким, будут задеты и ее и моя болевые точки, — мы разойдемся по комнатам, потом улыбнемся друг другу, дадим слово впредь прощать друг другу все, а через полчаса уже забудем об этом.

Так прикидываю я и понимаю: этот ранний звонок спасет меня от разговоров, от долгого хождения по комнатам с изредка мелькающим в зеркале нервным неприятным лицом.

— Слушаю, Юрий Михайлович.

— Понимаешь… Даже не знаю, как сказать, тут так получилось…

— Короче, — усмехаюсь я, глядя в окно. Дождь.

— Понимаешь…

— Только не ври. Что у тебя там — «тещу в санаторий» или «с Ленкой сидеть»?

— Честно? — Голос его сразу меняется, теперь в нем облегчение, нет растерянной, заискивающей просьбы. Могло бы и вовсе ее не быть. Ну да что там! — Мне сейчас один парень позвонил… сегодня на Дмитровское кое-чего для «тележки» моей должны подбросить. Ну, сам понимаешь, надо переть, в хвост становиться. Хорошо, ежели к закрытию отоварюсь.

— С вас пол-литра, — говорю я то, что говорю всегда в этом случае.

— Так я могу быть спокоен?

— Почти. Твоя Шаврова нам сегодня такой цирк устроила!

— Ну-у! — в голосе тревога. — Ты смотрел?

— Да нет еще. Боюсь. Прикрутили до утра.

— Психоз?

— Семь баллов по Рихтеру. Если кровоизлияние, так я уж на свое усмотрение…

— Я позвоню. Слышишь, Саша? Позвоню! Ты ее часов в двенадцать открой, посмотри, а я, если что, подскочу.

— Ладно.

— Ну уж спасибо тебе, так спасибо! — заканчивает он уже совсем бодро и — гудки.

Вот всё и решилось. Я тоже чувствую облегчение — нет, невозможно, совершенно невозможно было бы сейчас ехать домой.

И я снимаю трубку.

— Доброе утро, мамочка…

— Где ты? — тусклый и хрипловатый спросонок голос.

— На работе. Как ты себя чувствуешь?

— Как всегда. Ты скоро приедешь?

Я молчу. Всякий раз я спохватываюсь, вдруг вспоминая о ней, понимая, чем куплены это мое облегчение и ясный взгляд на два дня вперед.

И мне уже стыдно, уже неприятен очаровательный Юрий Михайлович, противен его просительный голос, еще звучавший в ушах, в котором уверенность, что отказа не будет. А ей? Ну что ей? Смотреть «Сельский час», мультипликации, каких-нибудь гадов заморских в «Мире животных» и все время — одной. Но при чем здесь, собственно, Юра? Не отказался ведь я сам.

— Сашенька, ты скоро приедешь? Я испекла пирожок, очень вкусный.

— Мамочка…

— Что?

— Тут так получилось, товарищ позвонил, придется подменить его. Ты уж…

— Ну ладно, — говорят она, помолчав. — Так мне, значит, тебя не ждать?

— Нет, — отвечаю я и морщусь, постукивая ногтями по трубке.

— Что-то стучит, — говорит она тихо.

— Это… я стучу.

— А я так хотела…

Я знаю. Она хотела. Она мечтала. Ждала. Она так ждет этих воскресных дней.

— Саша, так, может быть, мне поехать к нашей Зиночке?

— А что? — подхватываю я. — Очень хорошо. И пирог повези…

— Саша, — очень тихо говорит мама, и мне делается совсем не по себе от того, как она это говорит. — Сашенька, что ты говоришь, подумай! Неужели ты не понимаешь, сыночек?

— Ну, мам, прости. Я съем его весь, слышишь? До крошечки.

— Так я поеду?

— Да-да, конечно. Оденься потеплей. Дождик.

Это я проявляю заботу, ловя ее голос, стараясь запомнить каждое придыхание, каждый звук, — ведь у меня нет никого дороже.

— Я исправлюсь, слышишь, мама?

Она молчит.

А я бросаю короткий, мгновенный взгляд в будущее, в то время, где ее уже нет, зная, что та моя жизнь будет одним непрестанным укором себе, одним долгим — навсегда — сожалением о тех днях, когда я мог еще быть с ней, слышать ее.

И опять в трубке гудки.

Надо приниматься за новый день. Значит, кофе. Крепкий, густо-черный. И свежий халат обязательно, блистающий, белый до голубизны.

А в коридоре уже шум и металлический стук: идет раздача, привезли завтрак, разносят по палатам, и долетают слова:

— Третий стол — кому? Седьмой — кому?

Сажусь на пост и быстро просматриваю «истории». Кому что назначено лечащими, процедуры, подготовка к операциям на понедельник, температурные листы, выписки. Сегодня мой Гришин уходит.

— Это дедушка в холле, — говорит Наташа, протягивая мне новую, еще тоненькую «историю». А что…

— Ты чего домой не идешь? — спрашиваю, пробегая строчки «истории». Оказывается, его фамилия Жаркин. Какая веселая молодая фамилия. Пастушок Вася Жаркин. Кнут, рубашонка, весна, коровы мычат, солнце… Василий Никанорович Жаркин. — Слышишь, Наташа? Иди. Смена пришла.

— Не хочется что-то.

— Бывает, — бормочу я, упершись глазами в цифру. Ничего себе! Девяносто шесть! — Не ошиблись?

— Все правильно. С восемьсот восемьдесят первого.

Что-то знакомое в этой цифре. А… Ну конечно. Метальщики; бомбы; летят обломки кареты, толстый чернобородый человек в эполетах на снегу первого дня марта, и бледная маленькая женщина на помосте эшафота. Девяносто шесть лет. Как пришелец… Впрочем, он и есть пришелец. Страшно. И я вспоминаю окровавленный глаз на лотке.

— Очнулся?

— Слабенький очень.

— Глухой, наверно, совсем.

— Что вы, все слышит.

— Ну, посмотрим. Это чья? — показываю на еще одну, тоже новенькую «историю». — Ее?

Наташа кивает и отводит глаза. Мы молчим. И я, нахмурив лоб, просматриваю то, что назначил ей главный. Ну да. «Полн, покой. Строг. пост. режим. Внутривен. вливание из системы».

— Капельницу поставили? — спрашиваю глухо.

— Алла Михайловна просила, чтоб вы сами поставили.

Я киваю. Сколько можно проходить мимо этой палаты, будто мне и невдомек?! Мы уже словно прячемся. Но делать нечего.

— Пошли. Приготовь баллоны, иголки.

— Хорошо, — тихо говорит Наташа и уходит.

Вчера у меня стало одним врагом больше. Я не знаю его в лицо — оно сливается и моем сознании с лицами всех тех, кого я ненавидел и называл своими врагами.

Просто он есть, этот новый враг, и неважно, где он сейчас крутит свою баранку, хамит, окатывает грязью из луж, торгуется, закусывает у стойки или скрипит зубами, завидев «гаишника». Он — есть, а остальное неважно, как неважно найдут его или нет, а если найдут, то неважно — накажут, уволят, лишат премии или переведут на месяц и мойщики. Это уже все неважно.

— Александр Павлович, здравствуйте. — мертвенная слабость в голосе, покорная и уже смирившаяся тусклость глаз.

— Здравствуйте, Алла Михайловна.

Она подходит ко мне в своем белом халате, и я, не находя слов, беру ее за руку. Молчим, и слезы блестят на ее ресницах, и их так много, что странно, почему они не стекают вниз по щекам.

— За что так? — шепчет она, — Я ничего не могу понять. Ничего.

Ей нужны мои слова, надежды, утешение, может быть, ей просто нужно, чтобы я тоже заплакал вместе с ней.

Вот так, прямо на глазах, будто физически ощутимо, уходят из людей те годы жизни, что они могли бы прожить, но уже не проживут. И нет у меня сил посмотреть в лицо этой матери, потерявшей все надежды.

Я молча глажу ее руку, а она только часто-часто кивает мне.

— Ну вот, — бормочу нелепо. — Ну вот…

А сам думаю — сколько же у меня врагов!

Мой враг тот, кто, вешая однажды в зале института новый транспарант, плохо вбил гвоздь. Полотнище, обтянувшее тяжелые рейки, сорвалось вниз. Сотрясения у Вики не было. Отслойка. Двусторонняя.

Мой враг — сама природа: не позаботилась о том, чтоб сделать прочней сетчатку — она укреплена и глазу только в двух точках. Но откуда знать природе, что кто-то может плохо вбить гвоздь?