— До свиданья. Не вздумай оставлять апельсины.

— Ну не воображай, что я поволоку их назад после трудового дня. Можешь отправить малой скоростью на Огненную землю. Там у них… наводнение, кажется…

Я подхожу к нему. Крепко обнимаю.

Он уже не вырывается. Я вижу, что щека его, багровая, изрешеченная осколками, начинает дрожать.

— Ну скажи мне, дуралей паршивый, что с тобой? Какая сволочь тут побывала? Только скажи — кто?

— Слушай, Мишка, жуткий вид у меня? Только честно!

— Нормальный вид.

— Врешь ты всё.

— Очень даже мужественный вид. Сразу видно — человек не бумажки подклеивал.

— Я решил. Я разведусь с Веркой.

— Тебе надо прописать душ Шарко, — говорю я, чувствуя, что стены бокса начинают сдвигаться и сейчас меня расплющат. — Помогает. Тебя что — перекололи?

— Я решил.

— Он решил! Он, видите ли, решил! Да кто дал тебе право решать за нее?!

— Я имею право. Будь ты на моем месте…

— Будь я на твоем месте — я б жрал таблетки. Хоть Веру не мучь. Ей сейчас весело, как ты мыслишь?

— Ну вот… я и говорю.

— Ты хочешь сделать, чтоб было еще хуже. Только и всего.

— Ладно, — говорит он и хмурится. — Хватит.

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

Ничего смешного больше в голову не лезет. Я выдохся. Потерял форму. Мне не двадцать лет.

— Привет честной компании!

На пороге Вера. На ней белый халат, застегнутый по всем правилам на пуговицы, не то что моя накидка. Из-под халата видны модные брючки. Как вы думаете-что у нее в сумке? Да-да, они самые, может, даже и из Марокко.

Она бросается к Володьке, крепко целует. Я свой. При мне можно. Чмокает меня в висок. В ее голубых глазах вопроса «Ну — как он?» Я киваю, успокаивающе поднимаю руку: «Порядок». А она постарела.

— О чем говорили, признавайтесь?

— Мы как канадские лесорубы, — улыбаюсь я, — «в лесу о бабах, с бабами о лесе».

— Страшные оригиналы… Надо думать, не только канадские лесорубы…

— И заметь — не только лесорубы…

— Да-да. Вопрос века. Неразрешимый вопрос.

— Откуда доспехи? — киваю на белый халат.

— Выпросила у химички нашей.

— Как ученички, Вера? Грызут гранит?

— Не напоминай мне о них. Если бы грызли!

— Как у тебя с часами?

— Нормально, как говорят мои детки. Я спрашиваю: как жили Ларины до приезда Онегина? Отвечают: «Нормально жили». — И Вера подносит палец, к губам. Ясно. Разговор не для этой минуты. Понимающе прикрываю глаза и говорю:

— Володька! Чего молчишь? Угадай, что тебе жена принесла? О чем ты мечтал… ну?.

— Апельсины, небось? — Он чуть улыбается. — И что мне с ними делать?

— Слышишь, Вера? — говорю я. — Могли ли задать такой вопрос наши деды и отцы в 1913 году?

Мне самое время уходить. Теперь, когда она пришла, я здесь ни к селу ни к городу. Но… какая-то сила не дает мне встать и распрощаться.

— Счастливый ты человек, Мишка, — говорит Володька, — легкий человек. Все у тебя хорошо!

— Плюнь, — говорю я, — плюнь сейчас же! Сглазить меня захотел?

— Тебя не сглазишь. Ты веселый, заводной… Чего не женишься? Не понимаю.

— Видишь ли, старина, — улыбаюсь я, — никак невесты не выберу. Притязания-то у меня — сам знаешь.

— А женись вот на ней, — вдруг резко говорит Марков, — на Вере.

Зачем мне эти слова? Почему я не ушел пять минут назад? Досиделся. Я молчу. Скорей, немедля надо что-то ответить ему. Принять и отдать этот пинг-понговый мячик. Что-нибудь а том же проклятущем непринужденном стиле…

— Минуточку, — с серьезным видом оборачиваюсь к Вере. — Тут надо разобраться… Вера! А вот скажи: умеешь ты делать пельмени на быстрых нейтронах? Да или нет?

В ее глазах слезы…

— Какие-какие?..

— Ах, во-от оно что?.. — разочарованно тяну я. — Ну, тогда всё понятно. Друг называется! Сватает какую-то бездарность, о любимой закуске физиков всех стран слыхом не слыхивала…

Мы хохочем с Верой. Володька молчит, а мы хохочем. Довольно натужно, впрочем. Как и мои шутки.

Вера вдруг обнимает большую Володькину голову. Ее глаза впиваются в это обожженное лицо, она проводит пальцами по затянувшимся рубцам. — Ее глаза закрыты, но из-под ресниц тянется черная мокрая полоска.

Когда меня возьмут под белы руки, поставят пред очи Господа и Создатель спросит меня: «Что видел ты, жалкий маленький лудильщик?», я отвечу: «Однажды зимой, в больнице, вечером, я видел любовь, Господи». Кажется так писали когда-то в романах?

Вера отрывается от Володьки. Она смотрит на меня.

— Ну, — говорю я, — теперь, когда главный режиссер распределил роли, мне можно уходить. — Я смотрю на Маркова, на его тяжелые, массивные плечи, на толстую крепкую шею, но чувствую на себе всё тот же остановившийся взгляд голубых глаз. Пора… Надо удирать.

— Итак, — бодренько говорю я глухим незнакомым голосом, — сделал дело и уходи. Володька, помни, о чем говорили.

— Давай, — невесело кивает Марков. — Спасибо тебе, Мишка. Вера встает и отходит к окну.

— За что — спасибо-то? — спрашиваю я.

— Не уверяешь хотя бы, как некоторые, что всё будет в лучшем виде. А ездить через день — зачем тебе мотаться? Я ж тебе не мать…

— А действительно… Ты мне не мать. Что это я, правда, выдумал?

Я склоняюсь к нему. Он сидит грустный, далекий. Еще позавчера был другим. Его запавшее веко — близко-близко. А тот глаз, что остался, — мутен, весь в черно-красных трещинках сосудов, смотрит как-то вбок.

Вера стоит к нам спиной.

— Ладно, веди себя тут хорошо, на днях заскочу. — Стискиваю его ручищу. Всегда твердая и горячая, сейчас она холодна.

— Верка! — Вот мы рядом. Я касаюсь губами ее руки. — Слушай, развесели ты этого типа. Как подменили человека… Пока!

Я выскакиваю из Володькиного бокса. В коридоре темно.

— Миша! — Вера стоит в темноте. — Подожди.

— Что?

— Ты знаешь… я поняла сегодня.

— Что ты поняла? Ничего ты не поняла. Беги к нему. Старик сегодня сам не свой.

— Ты… редкий человек, Мишка!

— Открыла Америку!

— Посмотри на меня. — Она берет меня за руку. — Куда ты смотришь?

— Я… смотрю на тебя.

— Я больше не буду бояться за Сережку… слышишь? Я никогда раньше не думала, что со мной что-то может случиться… А после того, что с Вовкой произошло… Теперь я знаю. Я могу не бояться.

— Что-то ты такое говоришь… ничего не понимаю.

— Я очень счастлива с ним, Мишка.

— Я знаю.

Это правда. Она действительно счастлива. И это — судьба.

Не сцепись мы с ней тогда языками в бесконечной очереди у читального зала «Ленинки»… Не познакомь я ее тогда со своим лучшим другом Марковым… А главное… забудь я тогда на минуту о Виктории Олевской… И все завертелось бы в иной плоскости, все было бы совсем не так, как оно есть сегодня. А сейчас… Вику Олевскую, то есть исследователя сверхновых звезд, талантливого астрофизика В.И. Олевскую вспоминаю редко… Иногда мелькнет информация в реферативном журнале, фамилия на статьей… Олевская… вон ты где… ясная голова…

А Вера счастлива. Так и должно быть. Я хочу радости Володьке, ей, себе. Я всегда знал, что у них не будет скандалов, скуки, побегов на сторону, всей этой паршивой модной разводной мути.

Вера вдруг прижимает к себе мою голову… какие сильные у нее руки.

— Ну, поезжай, дорогой.

— Как у тебя с деньгами? Только без дури!

— Пока без напряга. Если будут нужны — скажу.

— Беги…

Меня снова качает вагон метро.

«Так получилось…» — думаю я, — так получилось.

Наверное, это ни в какие ворота — что я думаю сейчас о себе. Но думаю вот… Странно… и немножко удивительно. После стольких лет, после стольких встреч Володька и Вера — единственные родные люди, которые у меня есть. Так получилось.

Что же стряслось с Володькой? Кто был у него вчера?

И вдруг меня пробивает разрядом неожиданной догадки.

Чижов! Но почему же после… его визита? Ведь он Володьке вроде отца и пастыря. Что между ними произошло? — Володька не захотел сказать. Марков есть Марков…