Кенелм. Что же она такое?

Преподобный Децимус Роуч. Она… она… нечто такое, чем не следует пренебрегать. Подобно солнцу, она великий колорист жизни, мистер Чиллингли! И вы так правы: моральная система требует ежедневного упражнения. Что может дать это упражнение одинокому человеку, достигшему возраста, когда он уже не в силах просиживать шесть часов кряду, раздумывая о сущности божества, а ревматизм и другие болезни не позволяют ему отправиться в дебри Африки в качестве миссионера? В этом возрасте природа заявляет о себе и вступает в свои права, мистер Чиллингли. Живущая нашими интересами подруга возле нас, невинные малютки, карабкающиеся к нам на колени, — прелестная, чарующая картина! Кто может быть таким вандалом, чтобы стереть ее? Какой фанатик напишет поверх нее изображение святого Симеона[195], одиноко сидящего на своем столпе? Выпейте еще стаканчик, мистер Чиллингли!

— Я пил довольно, — угрюмо сказал Кенелм, — чтобы у меня начало двоиться в глазах. Я воображал, что напротив меня сидит суровый противник любовного сумасшествия и бедствий брачной жизни. Теперь же мне кажется, я слышу воздыхания сентименталиста, вспоминающего общие места, уже опровергнутые другим Децимусом Роучем. Разумеется, либо у меня двоится в глазах, либо вы забавляетесь моим воззванием к вашей мудрости.

— Это совсем не так, мистер Чиллингли. Но дело в том, что, когда я писал книгу, на которую вы ссылаетесь, я был очень молод, а молодость бывает восторженна и одностороння. Теперь при том же презрении к крайностям, на которые любовь толкает слабые умы, я признаю ее благотворное влияние, когда ее приемлют, как я уже говорил, рационально. Рационально, мой юный друг. В тот период жизни, когда рассудок созрел, приятное общество кроткой подруги может только услаждать душу и предупреждать жестокую изморозь, в которой с годами стынет и цепенеет одиночество. Сказать короче, мистер Чиллингли, сам убедившись, что заблуждался в мнении, столь необдуманно высказанном, я считаю своим долгом перед человечеством, перед всем миром огласить свое обращение на путь истинный. В будущем месяце я вступаю в брачный союз с юной леди, которая…

— Ни слова больше, ни одного слова, мистер Роуч! Для вас это, должно быть, тягостная тема. Не надо об этом говорить.

— Совсем не тягостная! — с увлечением воскликнул Роуч. — Я смотрю на исполнение своих будущих обязанностей с радостью, которую должен чувствовать каждый опытный ум, отрекаясь от ошибочного учения. Но вы должны отдать мне справедливость и понять, что я предпринимаю этот важный шаг не ради своего личного удовлетворения. Нет, сэр! Значение моего примера для других — вот что очищает мои побуждения и радостно волнует мою душу.

После этих благородных заключительных слов разговор иссяк. Хозяин и гость — оба почувствовали, что уже достаточно надоели друг другу. Кенелм встал, собираясь уходить.

Мистер Роуч, прощаясь с ним у дверей, сказал, настойчиво подчеркивая слова:

— Не ради своего личного удовлетворения — заметьте это. Если вам случится услышать в свете толки о моем обращении, говорите, что из моих собственных уст слышали эти слова: не ради своего личного удовлетворения. Мой искренний привет мистеру Уэлби — он ведь женат и у него дети; он меня поймет.

Покинув Оксфорд, Кенелм несколько дней бродил по окрестностям, не стремясь к определенной цели и не встречая заслуживающих упоминания приключений. Наконец, сам не зная как, он двинулся в обратный путь. Магнетическое влияние, которому он не мог противостоять, влекло его к зеленым лугам и искрометному ручью Молсвича.

"Вероятно, — говорил себе Кенелм, — наряду с оптическими обманами существуют и умственные. При оптическом обмане кажется, что пред нами привидение. Если мы не осмеливаемся приблизиться к нему, не смеем ощупать его, одолеваемые суеверным страхом, бежим от него, — что из этого выходит. А те, что у нас до смертного часа остается убеждение, будто это была не иллюзия, а настоящий призрак, и от этого можно помешаться. Но если мы мужественно приблизимся к духу и только протянем руки, чтобы схватить его как — глядь! — он растаял в воздухе, обман нашего зрения рассеялся и призраки навсегда перестанут нас преследовать. Точно то же должно быть и с моей умственной иллюзией. Я вижу образ, доселе мне незнакомый, облеченный, как мне казалось при первом взгляде, сверхъестественной прелестью, и, как безрассудный трус, бегу от него. Но он продолжает преследовать меня вновь и вновь. Он преследует меня днем, и в жилищах людей, и в уединении природы. Он посещает меня ночью во сне. Я начинаю говорить, что это гость из иного мира, что это, наверно, любовь — любовь, про которую я читал в книгах, как у поэтов начитался о колдуньях и привидениях. Разумеется, я должен приблизиться к этому явлению как философ, подобно сэру Дэвиду Брустеру[196]. Он не раз подходил к сидевшей на ковре у камина черной кошке, которую, по его словам, постоянно видела его знакомая дама, пока не отправилась в тот мир, куда не допускаются черные кошки. Но чем больше я об этом думаю, тем более невозможным кажется мне, чтобы я действительно мог влюбиться в дикое, малообразованное, редкостное существо только потому, что меня преследует видение ее лица. Итак, я могу с полной безопасностью приблизиться к этому созданию. По мере того как я буду смотреть на нее, иллюзия исчезнет. Итак, я мужественно пойду назад в Молсвич!"

Так говорил Кенелм и так отвечал себе: "Иди, ибо ты не можешь не идти. Неужели ты думаешь, что елец ускользнет из сети, в которой запуталась плотва? [197] Нет…

Придет он — день, назначенный судьбой, когда ты должен будешь покориться "природе, которая заявляет о себе". Так лучше уж покориться теперь и добровольно, чем противиться ей, пока не стукнет тебе пятьдесят и не придется делать "рациональный выбор не ради своего личного удовлетворения". На это Кенелм с негодованием ответил: "Тьфу, какое легкомыслие! Мое alter ego [198], ты само не знаешь, что болтаешь. Ведь речь идет не о явлении природы; вопрос касается сверхъестественного — иллюзии, призрака!"

Так Кенелм продолжал спорить сам с собой, и чем больше двойники ссорились, тем ближе они подвигались к месту, откуда бежали, узрев роковой призрак первой любви.

Сэр Питер давно не получал известий от Кенелма. В последнем письме сын уведомлял его, что ненадолго, может быть, на несколько недель, уезжает из Лондона, и добрый баронет решил сам съездить туда, на случай, если Кенелм вернется, а если он еще будет отсутствовать, по крайней мере узнать от Майверса и других знакомых, как далеко эта весьма чудаковатая планета успела пройти по своей орбите между неподвижными звездами столичной системы. У него были и другие причины предпринять это путешествие. Он желал познакомиться с Гордоном Чиллингли, прежде чем вручить ему двадцать тысяч, полученные Кенелмом при аннулировании майората; необходимые документы были подписаны молодым наследником, прежде чем он уехал из Лондона в Молсвич. Еще более сэр Питер хотел увидеть Сесилию Трэверс — рассказы Кенелма о ней возбудили в нем большой интерес.

На другой день после приезда в Лондон сэр Питер завтракал у Майверса.

— Честное слово, у вас уютно! — сказал сэр Питер, любуясь накрытым со вкусом столом и прекрасно меблированными комнатами.

— Естественно, некому нарушать мои удобства: я не женат. Попробуйте омлет.

— А кое-кто уверяет, что не знал удобств, пока не женился, кузен Майверс!

— Некоторые мужчины напоминают отражающие тела: они ловят бледные лучи того комфорта, которым окружает себя жена. Каких удобств, принадлежащих мне теперь, при моем скромном состоянии, не похитила бы у меня миссис Майверс? Вместо этих приятных комнат где бы я жил? В темной конуре, выходящей на задний двор, лишенной солнца днем и наполненной кошачьими концертами ночью, между тем как миссис Майверс роскошествовала бы в двух гостиных, выходящих на юг, с добавлением, быть может, еще будуара. Карету мою отнял бы у меня и присвоил себе "ангел моего домашнего крова", окутанный кринолином и увенчанный шиньоном. Нет! Если я женюсь — а я никогда не говорю, что не женюсь, чтобы не лишить себя любезностей и вышивок, которые расточают мне незамужние дамы, — это будет не раньше, чем женщины вполне утвердятся в своих правах, потому что после этого и мужчины могут потребовать своих. Тогда, если в доме будут две гостиные, я возьму одну, а не договоримся, так кинем жребий, кому взять худшую. Если будем держать карету, она три дня в неделю будет исключительно в моем распоряжении. Если миссис Майверс нужно двести фунтов в год для своего гардероба, она должна будет довольствоваться одной сотней, а другая пойдет на украшение моей особы. Если меня завалит корректурой типография, половина падет на ее долю, а я пока съезжу поиграть в крокет в Уимблдоне. Да, когда теперешнее угнетение женщин сменится равноправием их с мужчинами, я с легким сердцем женюсь и, чтобы показать свое великодушие, не стану возражать против того, чтобы миссис Майверс голосовала на приходских собраниях и на выборах в парламент. Я даже с удовольствием отдам ей и свой голос.