Хотя Кенелм и не счел нужным сообщить родителям или лондонским знакомым о своем убежище, ему и в голову не приходило скрываться здесь, поблизости от дома Лили, чтобы искать случай тайно встречаться с ней.

На следующее утро он отправился к миссис Брэфилд, застал ее дома и несколько более развязно, чем это было ему свойственно, заявил:

— Я нанял по соседству с вами две комнаты на берегу ручья, хочу половить форель. Вы позволите мне иногда приходить к вам, а когда-нибудь, я надеюсь, угостите меня обедом, от которого я так бесцеремонно отказался несколько дней назад: меня неожиданно отозвали против моей воли.

— Да, мой муж сказал, что вы умчались от него с каким-то неистовым восклицанием насчет вашего долга.

— Совершенно справедливо. Мой рассудок и, я могу сказать, моя совесть пришли в большое недоумение по поводу одного дела, чрезвычайно важного и совершенно для меня нового. Я отправился в Оксфорд. Там глубже чем где-либо анализируют вопросы рассудка и совести, и может быть, наименее удовлетворительно их решают. Успокоенный одним университетским светилом, я почувствовал, что могу позволить себе летний отдых, и вот я здесь.

— А, понимаю, у вас возникли религиозные сомнения; может быть, вы думали о том, чтобы перейти в римско-католическую веру? Надеюсь, вы этого не сделаете?

— Сомнения бывают и не религиозные. Такие сомнения, как у меня, испытывали и язычники.

— Каковы бы они ни были, я с удовольствием вижу, что они не помешали вам вернуться, — любезно заметила миссис Брэфилд. — Но где вы нашли квартиру, почему не остановились у нас? Мой муж был бы очень рад принять вас у себя.

— Вы говорите это так искренне, так сердечно, что ответить просто: "Благодарю вас" — кажется мне слишком холодным и официальным. Но в жизни бывают дни, когда желаешь быть один — заглядывать в свою душу и, если возможно, проводить время в тиши. Для меня настали такие дни. Будьте снисходительны ко мне.

Миссис Брэфилд посмотрела на Кенелма с дружеским, ласковым участием. Она в свое время сама перенесла всю тяжесть юной романтической любви. Она помнила свою мечтательную, полную опасностей юность, когда тоже стремилась к одиночеству.

— Быть к вам снисходительной? Охотно! Желала бы я, мистер Чиллингли, быть вашей сестрой, чтобы вы могли довериться мне. Вас что-то огорчает?

— Огорчает? Нет. Мысли у меня радостные. Они, может быть, иногда приводят меня в недоумение, но не огорчают.

Кенелм произнес это очень тихо, и в потеплевшем свете его задумчивых глаз, в нежной, спокойной улыбке было что-то, подтверждавшее его слова.

— Вы не сказали мне, где устроились, — внезапно переменила тему миссис Брэфилд.

— Неужели не сказал? — ответил Кенелм, слегка вздрогнув и словно пробуждаясь от грез. — Должно быть, мой хозяин — значительная персона. Когда я сегодня утром спросил у него адрес, чтобы мне доставили мой багаж, он дал свою карточку и с величественным видом сказал: "Меня хорошо знают в Молсвиче и в окрестностях". Я еще не посмотрел на эту карточку. А, вот она: "Элджернон Сидни Гейл Джонс, Кромвель-лодж". Вы смеетесь? Что вам известно о нем?

— Я жалею, что здесь нет мужа. Он мог бы больше рассказать вам. Мистер Джонс — своеобразная личность!

— Мне тоже так показалось.

— Большой радикал, ужасно болтлив и несносен на приходских собраниях. Но наш викарий, мистер Эмлин, говорит, что он безвреден: лает, но не кусает, и что в его республиканских или радикальных взглядах следует винить его крестного отца. К его имени Джонс при крещении прибавили Гейл, так как Гейл Джонс был известный оратор-радикал того времени. А Элджернон Сидни, я полагаю, было приписано к Гейл для того, чтобы еще более подчеркнуть будущие республиканские принципы новорожденного.

— Следовательно, весьма естественно, что Элджернон Сидни Гейл Джонс назвал свое жилище Кромвель-лодж. Ведь Сидни Элджернон особенно ненавидел протекторат, а первый Джонс Гейл, если он был честный радикал, наверно, поступал так же, учитывая, как сурово обошелся протектор с приверженцами парламентской реформы. Но мы должны быть снисходительны к людям, которых при крещении назвали неудачно; ведь сами они не могли выбрать имя, которое должно управлять их судьбой, Я сам был бы меньшим чудаком, не будь я назван в честь некоего Кенелма, который верил в симпатические порошки. Но, независимо от политических взглядов, мой хозяин мне нравится, он великолепно вымуштровал свою жену. Она боится даже звука собственных шагов и скользит взад и вперед в мягких туфлях, распространяя дух женской покорности.

— Это, конечно, характеризует его с лучшей стороны для жильцов, да и местоположение Кромвель-лоджа очень красиво. Кстати, это близко от дома миссис Кэмерон.

— А ведь и в самом деле! — невинным тоном согласился Кенелм.

Ах, друг мой Кенелм, враг притворства, par excellence [207] поклонник истины, до чего ты дошел! До каких пределов падения доходят сильные!

— Если вы, как говорите, желаете отобедать у нас, то примите приглашение на послезавтра? Я, кстати, позову и миссис Кэмерон с Лили.

— Послезавтра? Я буду очень рад.

— Какое время вам удобнее?

— Чем раньше, тем лучше.

— Шесть часов не рано?

— Конечно, нет… Прощайте, теперь я должен пойти к миссис Сомерс, у нее остался мой чемодан.

Кенелм встал.

— Бедная моя Лили! — сказала миссис Брэфилд. — Я жалею, что она такой ребенок.

Кенелм опять сел.

— Разве она ребенок? Я не считаю ее таким уж ребенком.

— Я говорю не о летах. Ей восемнадцатый год, но мой муж говорит, что с таким ребенком ему не о чем беседовать, и всегда просит меня избавить его от разговоров с ней. Он предпочитает беседовать с миссис Кэмерон.

— Вот как?

— А я нахожу в ней кое-что.

— В самом деле?

— Кое-что не совсем детское и не вполне женское.

— Что же это такое?

— Не могу точно определить. Но вы знаете, как ее ласково называют мистер Мелвилл и миссис Кэмерон?

— Нет.

— Фея! У феи нет возраста. Фея не ребенок и не женщина.

— Фея? Те, кто хорошо ее знает, называют ее феей. Фея!

— И она верит в существование фей.

— Верит? Я тоже. Извините меня, я должен идти. Итак, послезавтра, в шесть часов!

— Постойте, — сказала Элси, подходя к письменному столу. — По дороге домой вы пройдете мимо Грасмира. Не сделаете ли мне одолжение и не передадите ли эту записку?

— Я думал, что Грасмир — это озеро на севере.

— Да, но мистер Мелвилл назвал свой коттедж так же, как называется озеро. Кажется, первая проданная им картина изображала дом Вордсворта. Вот моя записка. Я приглашаю миссис Кэмерон встретиться с вами. Но если вы не желаете быть моим посланцем…

— Не желаю? Дорогая миссис Брэфилд! Что вы! Вы же сами говорите, что я буду проходить мимо коттеджа.

Кенелм быстрым шагом направился от миссис Брэфилд к лавке Уила Сомерса на Хай-стрит. Джесси стояла за прилавком, перед ней толпились покупатели. Кенелм в кратких словах объяснил ей, куда отослать его чемодан, а потом прошел в заднюю комнату, где Уил плел корзины. В углу стояла колыбель, и бабушка машинально покачивала ее, читая замечательный миссионерский трактат о чудесных обращениях — в каких христиан, мы здесь разбираться не станем.

— Итак, вы счастливы, Уил? — сказал Кенелм, садясь между корзинщиком и ребенком.

Милая старушка возле него читала трактат, связывавший ее мечты о вечной жизни с жизнью, только еще начинавшейся в колыбели. Счастлив ли он? Как Уил жалел человека, который мог задать ему такой вопрос!

— Счастлив, сэр? Еще бы не счастлив! Не проходит вечера, когда мы с Джесси и матушка не молились бы, чтоб со временем и вы стали так же счастливы. Когда-нибудь и малютка научится молиться! "Господи, благослови папу, маму, бабушку и мистера Чиллингли".