— Как странно, — сказал Кенелм, все еще склоняясь над перилами, — что во всех бесцельных скитаниях меня всегда привлекали вид и журчание бегущей воды, хотя бы ничтожного ручейка! О каких мыслях, каких мечтах, каких воспоминаниях, придающих колорит истории моего прошлого, волны ничтожнейшего ручейка могли бы поведать, если б сами волны не были такими возвышенными философами — тревожащимися, правда, у поверхности, гневающимися на преграды, мешающие их течению, но такими равнодушными ко всему, что сулит мрак или смерть людям, которые мыслят, мечтают и чувствуют на их берегах!

"Господи помилуй, — сказал про себя сэр Питер, — мальчик вернулся к своим прежним причудам и меланхолии. Он не слыхал ни слова из того, что я говорил. Трэверс прав. Он ничего не достигнет в жизни. Зачем я назвал его Кенелмом — он с таким же успехом мог бы быть назван Питером!"

Досадуя все-таки, что его красноречие было истрачено понапрасну и что желанию его сердца не суждено сбыться, сэр Питер сказал вслух:

— Ты не слышал, что я говорил, Кенелм! Ты огорчаешь меня.

— Огорчаю тебя? Тебя? Не говори этого, отец, дорогой отец. Слушал ли я тебя! Каждое сказанное тобою слово вошло в самую глубину моего сердца. Прости мой сумасбродный, бесцельный разговор с самим собой, это только привычка, только моя привычка, дорогой отец!

— Мальчик, мальчик! — воскликнул сэр Питер со слезами в голосе. — Как рад был бы я, если бы ты мог отстать от своих странных привычек. Но если ты не можешь, никакие твои поступки не могут огорчить меня, только позволь мне сказать вот что: бегущая вода имеет для тебя большое очарование, с ничтожнейшим ручейком ты связываешь мысли, мечты, воспоминания твоего прошлого. Но теперь ты остановился над могучей рекой, перед тобой высший совет государства, более обширного, чем империя Александра, за тобою рынок торговли, в сравнении с которой торговля Тира была жалкой. Взгляни дальше на эти убогие лачуги, сколько тут нужно изменить и улучшить! А еще дальше отсюда ее не видно — Валгалла нации: "Победа или Вестминстерское аббатство!" Ничтожный ручеек был свидетелем твоего прошлого, неужели эта могущественная река не сохранит следа твоего будущего! Ах, мальчик, мальчик, я вижу, что ты все еще мечтаешь. Слова бесполезны. Пойдем домой.

— Я не мечтаю, я говорю себе, что настало время заменить старого Кенелма с новыми идеями новым Кенелмом с идеями старины. Ах, может быть, мы должны во что бы то ни стало пройти через романтику жизни, чтобы постигнуть величие реального мира. Я больше не могу сетовать, что стою в стороне от целей и стремлений моих ближних, я узнал, как много общего у меня с ними, я познал любовь, я познал горе.

Кенелм на миг умолк, но только на миг, потом поднял голову и выпрямился во весь рост. Отец был изумлен переменой в его лице: губы, глаза, все черты его красноречиво выражали решительность и энтузиазм, слишком серьезные для того, чтобы быть лишь мимолетной вспышкой энергии.

— Да, да, — сказал он, — "Победа или Вестминстерское аббатство!" Жизнь — это поле битвы, где самые тяжкие ранения постигают дезертиров. Их поражают на бегу, а они сдерживают стоны, чтобы не выдать тайну пристанища, где они бесславно стараются скрыться. Боль от ран, полученных в гуще боя, почти не чувствуется за радостью служения какому-либо достойному делу и вполне вознаграждается уважением к благородным шрамам. Мой выбор сделан! Я не дезертир, а солдат в общем строю!

— И скоро будешь возвышен из рядов, мой мальчик, если будешь крепко держаться старинной мысли, выраженной в старинном боевом кличе Англии: "Победа или Вестминстерское аббатство!"

С этими словами сэр Питер взял сына под руку и гордо оперся на него. И так по заполненным толпою улицам от нового моста, перекинутого через легендарную реку, проходит Человек Молодого Поколения навстречу судьбам, скрытым за горизонтом, которым глаза моего поколения должны ограничить свой пытливый взор.

Как все-таки зависимы даже большие таланты от литературной ситуации, а порою и от совершенно случайных обстоятельств! Известно, что успех Байрона заставил Вальтер Скотта отказаться от поэзии — он увидел в нем неизмеримо большее дарование и счел себя в этой области лишним. А разорение в 1826 году издательской фирмы Джеймса Баллантайна, фактическим владельцем которой был Вальтер Скотт, было началом конца этого великого романиста.

Две даты — 1824 год, когда умер Байрон, и только что упомянутый 1826 год создали в Англии обстановку своеобразного литературного вакуума. Читатель ждал новых талантов, соизмеримых с прежними. И не напрасно. В 1837 году с "Посмертных записок Пиквикского клуба" началось триумфальное восхождение Диккенса к вершинам славы. Но именно в этот, не столь длительный период кризиса привлек к себе внимание Эдвард Бульвер (1803–1873). И не только как писатель безвременья. Он немало сделал для того, чтобы пришли те, кто оттеснил его потом с авансцены литературы — но отнюдь не на ее задворки. Бульвера продолжали читать — порою с большим удовольствием — и тогда, когда в полную силу работали Диккенс и Теккерей. А последние его романы появились уже после смерти того и другого. Кроме двадцати четырех романов, он написал девять пьес и множество поэтических произведений.

Какую долгую и насыщенную литературную жизнь прожил этот писатель!

Бульвер принадлежал к одной из родовитейших семей Англии. Предки его отца владели землями в графстве Норфолк с XI века — со времен норманнского завоевания, — и в семье никогда не забывали об этом.

Менее всех склонен был забывать о своем происхождении отец Эдварда. Этот генерал из деревенских сквайров, богатырского сложения, с зычным голосом, охрипшим на плацу, мужицким лицом и мужицкими манерами, всю жизнь страдал от неудовлетворенного честолюбия. В семье не признавали его ума, а когда он попробовал утвердить свой авторитет перед женой тем же испытанным методом, каким на смотру приводил к послушанию неисправного солдата, она воспылала к нему ненавистью и отчасти перенесла ее на двух своих старших сыновей. Чин генерал-майора, с которым пришлось выйти в отставку, казался ему жалкой подачкой для человека такого происхождения, таких заслуг и таких личных достоинств. К тому же он не имел титула.

Выйдя в отставку, генерал решил заняться имением. Создав на своих землях образцовое хозяйство, он надеялся разбогатеть и прославиться, а это был прямой путь к званию пэра Англии. Он вложил в хозяйство все, чем располагал, но затраты не окупились. Генерал умер, оставив детям пачку счетов и закладных.

Если верно, что писатели родятся в неблагополучных семьях, то генерал Бульвер немало сделал для карьеры сына. Но стоит ли спорить и с тем, что культура — тоже не лишнее качество для писателя?

Мать Бульвера происходила из семьи, пожалуй, менее родовитой, но зато просвещенной и утонченной. Отец ее был знаменитый книжник, первый в Лондоне знаток латыни, мало кому уступавший также в греческом и восточных языках, человек редкой начитанности и эрудиции.

После того, как дочь его овдовела, старик Литтен купил ей дом в Лондоне и вызвался следить за образованием ее младшего сына. Позаняться с внуком он, впрочем, как следует не успел. Книжник умер еще до того, как мальчику пришла пора идти в школу.

Эдвард узнал о смерти деда, когда перед их домом остановилось несколько подвод с книгами. Полки домашней библиотеки заполнились произведениями классиков XVIII века, рыцарскими романами, учеными трудами на греческом, арабском и древнееврейском языках, книгами Вольтера и богословскими сочинениями, трудами французских просветителей и трактатами о способах обнаружения ведьм. Это было настоящее богатство для мальчика, успевшего уже заразиться от деда любовью к чтению. А потом и для писателя Бульвера…

Мальчик рос избалованным сыном богатой, властной и гордой вдовы. Его она любила. Он не успел подвергнуться влиянию отца, даже не помнил его. У него были блестящие, рано обнаружившиеся способности к языкам, и если он чем и смахивал на покойного генерала, так только статной фигурой и удивительной легкостью, с которой перенял искусство верховой езды и приемы кулачного боя. Мальчик сам понимал, что одарен и красив, что им гордятся, но знал и то, каким непреклонным характером обладает его мать. И он рос самоуверенным и робким, убежденным в своем превосходстве и не знающим, как заставить других в это поверить. Дважды он убегал из школы и со слезами рассказывал матери, что остальные дети "совсем другие" и потому не любят и оскорбляют его. В конце концов готовить его в университет было поручено частному наставнику.