В тот же день после обеда (в этот прелестный летний месяц в Нисдейл-парке обедали не по обычаю рано) Кенелм в обществе Трэверса и Сесилии поднялся на небольшой пригорок в конце сада, где находились живописные, обвитые плющом развалины древнего приората[133] и откуда можно было любоваться великолепным закатом на фоне долин и лесов, ручейков и отдаленных холмов.

— Верно ли, — сказал Кенелм, — что способность восхищаться природой есть некий приобретаемый дар, как утверждают некоторые философы? Правда ли, что чувство красоты чуждо детям и дикарям, что глаз должен быть воспитан, чтобы воспринимать прелесть природы, а воспитать его можно только посредством ума?

— Философы, я полагаю, правы, — ответил Трэверс. — Школьником я находил, что с площадкой для крикета не может сравниться никакой пейзаж. Позднее, когда я охотился в Мелтоне, эта некрасивая местность казалась мне прелестнее Девоншира. И только в недавние годы я стал находить наслаждение в красоте природы, не думая о том, как она может нам служить.

— А вы что скажете, мисс Трэверс?

— Не знаю, что и сказать, — задумчиво ответила Сесилия. — Я не помню такого времени в моем детстве, когда бы я не находила наслаждения в том, что мне казалось в природе красивым, но едва ли я отдавала себе ясный отчет в большей или меньшей степени красоты. Простой луг с маргаритками и лютиками казался мне тогда восхитительным, и сомневаюсь, чтобы я находила больше красоты в самых великолепных ландшафтах.

— Правда, — согласился Кенелм, — в детстве у нас ограниченный кругозор. Каков ум, таков и глаз. В раннем детстве наслаждаешься настоящим, и глаз останавливается с удовольствием на одних ближайших предметах. Не думаю, чтобы в детстве…

Задумчиво закат мы наблюдали.

— Какая бездна мысли в одном слове "задумчиво"! — тихо сказала Сесилия, не отрывая взора от западного небосклона, на который указывал Кенелм и где огромный солнечный шар уже до половины погрузился за черту горизонта.

Она села на камень. За нею возвышался свод полуразрушенной арки. Последние лучи заходящего солнца падали на ее юное лицо и терялись во мраке свода. Несколько минут длилось молчание, и в это время солнце закатилось. Розовые облачка еще носились тонкими хлопьями и мгновенно меркли. Вечерняя звезда поплыла, уверенная, яркая, одинокая. Впрочем — ненадолго: этот небесный страж вызвал духа. Раздался голос:

— Никаких признаков дождя, сквайр. Что будет с репой?

— Вот она, житейская действительность! Кто уйдет от нее? — пробормотал Кенелм, остановив взор на дюжей фигуре управляющего.

— А, это вы, Норт! — воскликнул сквайр. — Что привело вас сюда? Ничего не случилось, надеюсь?

— Случилось сударь. Даремский бык…

— Даремский бык? Что же с ним? Вы меня пугаете!

— Заболел. Рези в желудке.

— Извините меня, Чиллингли, — воскликнул Трэверс, — я должен немедленно идти. Это дорогое животное, и я никому не могу доверить его лечение.

— Сущая правда, — с восхищением подтвердил управляющий. — Во всем графстве нет такого ветеринара, как сквайр.

Пока он говорил это, Трэверс был уже далеко, и запыхавшийся управляющий едва его догнал. Кенелм сел на камни возле Сесилии.

— Как я завидую вашему отцу! — воскликнул он.

— Почему? Разве что он знает, как вылечить быка? — с тихим смехом спросила Сесилия.

— Положим, что и это достойно зависти. Приятно облегчить страдания какой бы то ни было божьей твари, хотя бы и даремского быка.

— Правда. Я заслуживаю упрека.

— Напротив, вы по всей справедливости заслуживаете похвалы. Ваш вопрос внушил мне доброе чувство, вместо эгоистичного, которое преобладало в моих мыслях. Я завидовал вашему отцу в том, что у него так много интересов. Ценя наслаждение красотой — видами природы и закатом солнца, он восхищается также урожаем репы и беспокоится о здоровье быка. Счастлив человек дела, мисс Трэверс!

— Когда мой отец был в ваших летах, мистер Чиллингли, он, наверное, интересовался репой и быками не более, чем вы. Я не сомневаюсь, что настанет время, когда вы будете таким же человеком дела, как он.

— И вы… искренне так считаете?

Сесилия не отвечала.

Кенелм повторил вопрос.

— Откровенно говоря, я не знаю, будете ли вы интересоваться именно тем, что занимает моего отца. Но есть же другие предметы, кроме репы и домашнего скота, которые относятся к практической жизни, и вы будете принимать такое же живое участие, как приняли его в судьбе Уила Сомерса и Джесси Уайлз.

— Это не практический интерес. Я тут ничего не выиграл. Но будь это даже интересом практическим, то есть приносящим выгоду подобно скотоводству и возделыванию репы, на бесконечное число Сомерсов и Уайлзов рассчитывать не приходится. История никогда не повторяется.

— Могу я с великим смирением возразить вам?

— Мисс Трэверс, мудрейший из смертных, когда-либо живших на свете, все же недостаточно мудр, чтобы понимать женщину. Но большая часть мужчин обыкновенного ума, полагаю, согласится, что женщина отнюдь не смиренное создание, и, говоря, что "возразит со всем смирением", она вовсе не думает того, что говорит. Позвольте попросить вас ответить мне с великим высокомерием.

Сесилия засмеялась и покраснела. Смех был мелодичен, румянец… Каким же он был? Пусть тот, кто сидел в звездных сумерках возле такой девушки, как Сесилия, подыщет настоящее определение для такого румянца. Я оставляю его без эпитета. Однако ответила она твердо, хотя и кротко:

— Разве нет практических вопросов, касающихся счастья не одного или двух лиц, но тысяч и тысяч людей, вопросов, которыми человек, подобный вам, мистер Чиллингли, не может не интересоваться, даже не достигнув возраста моего отца?

— Извините, вы не отвечаете, а спрашиваете. Я возьму с вас пример и спрошу, как эти вопросы могут заинтересовать человека, подобного мистеру Чиллингли?

Сесилия помедлила, как бы пытаясь выразить многое в кратких словах, и сказала:

— В сфере мысли его может занять литература, в сфере действий политика.

Кенелм широко раскрыл глаза от изумления. Самый восторженный приверженец женских прав не мог бы относиться почтительнее Кенелма к способностям женщин; но к числу недостижимых качеств для женщин он всегда относил «лаконизм». "Ни одна женщина, — говорил он, — не высказала афоризма и не придумала пословицы".

— Прежде чем приступить к дальнейшему, мисс Трэверс, — сказал он наконец, — благоволите сообщить: тот краткий, но содержательный ответ, который вам пришел сейчас на ум, ваш ли собственный или вы заимствовали его из книги, которой я случайно не читал?

Сесилия честно старалась припомнить и затем сказала:

— Не думаю, чтобы я взяла его из книги, но многие мысли мне подсказала миссис Кэмпион, а так как она была окружена умными людьми, то…

— Понимаю и соглашаюсь с вашим определением, откуда бы оно ни было взято. Вы думаете, я могу сделаться писателем или политиком? А читали ли вы очерк современного нам автора "Движущая сила"?

— Нет.

— Очерк этот имеет целью доказать, что без движущей силы человек со всеми своими способностями и образованием ничего практического не сделает. Главные пружины "движущей силы" — нужда и честолюбие. В моем механизме их нет. По случайности рождения, я не нуждаюсь в куске хлеба, по случайности моего темперамента и философского образа мыслей, меня не трогают похвала или порицание. А без нужды в куске хлеба и при непоколебимом равнодушии к похвале и порицанию, думаете ли вы, положа руку на сердце, что человек создаст что-нибудь ценное в литературе или политике? Справьтесь-ка у миссис Кзмпион!

— И справляться не буду. Разве чувство долга ничего не значит?

— Увы, мы так по-разному толкуем долг! От долга в обычном смысле слова я, надо полагать, отступлю не более других. Но разве для полного развития всего хорошего, что в нас заложено, нам следует усвоить образ действий, против которого мы восстаем всеми силами души? Можете вы сказать бухгалтеру: "Будь поэтом", или поэту: "Будь бухгалтером"? Не обретет счастья человек, если ему прикажут избрать одну карьеру, когда сердце его лежит к другой, как не будет он счастлив, если его принудят жениться на одной женщине, когда все его чувства стремятся к другой.