— Отбросьте ваши опасения, — кротко продолжал Кенелм. — Если вы мне поможете, я уверен, что спасу вашего сына от подобных опасностей, и я только хочу помочь вам в этом. Я убежден, что у него характер добрый и благородный и что его стоит спасти.

Говоря это, он взял миссис Боулз за руку. Она не отдернула руку и даже ответила на его пожатие. Гордость ее смягчилась, и она начала плакать.

Наконец, несколько овладев собой, она сказала:

— Это все из-за той девушки. Он не был таким, пока она не свела его с ума. С того времени мой бедный Том сам не свой.

— Вы знаете, что он дал мне слово в присутствии односельчан, если он будет побежден в этой драке, никогда больше не тревожить Джесси Уайлз?

— Да, он сам мне это сказал. Вот это и тяготит его теперь. Он все что-то бормочет про себя, и ничем его не утешить. Я боюсь, что он замышляет месть. Снова умоляю вас: держитесь от него подальше!

— Если он намерен мстить, то не мне. Допустим, что я уйду и больше не буду здесь показываться. Уверены ли вы в глубине души, что жизнь этой девушки будет в безопасности?

— Как! Чтобы мой Том убил женщину?

— Разве вы никогда не читали в газетах, что мужчины убивают своих возлюбленных, если те отказывают им в любви? Во всяком случае, вы сами не одобряете его безумного увлечения. Я слыхал, что вы желали бы удалить Тома из деревни на время, пока Джесси Уайлэ не выйдет замуж или не уедет отсюда совсем.

— Да, я только об этом и прошу бога, так было бы лучше и для него и для нее. И, право, не знаю, что с нами будет, если он останется, скоро с ним никто не захочет иметь дело. Сквайр уже перестал давать ему работу, и многие фермеры тоже. А какое выгодное это было ремесло при жизни отца! Если бы Том уехал отсюда, его дядя, ветеринар в Ласкомбе, взял бы его себе в товарищи. У него нет своих сыновей, и он знает, что Том — мастер на все руки: нет человека, который понимал бы больше в лошадях, да и в рогатом скоте.

— А Ласкомб — городок побольше, дела там пошли бы гораздо прибыльнее, чем здесь, даже если бы Том вернул себе своих заказчиков.

— О да, в пять раз прибыльнее, только бы он захотел переехать туда. Но он об этом и слышать не хочет.

— Миссис Боулз, я вам очень обязан за доверие и не сомневаюсь, что теперь, после нашего разговора, все кончится благополучно. Пока я больше не стану вам надоедать. Я полагаю, что до вечера Том не выйдет из дому.

— Ах, сэр, мне кажется, у него и не будет охоты выходить на улицу… Разве только для какого-нибудь страшного дела.

— Мужайтесь! Вечером я опять зайду к вам, и вы проводите меня в комнату Тома. Я уверен, мы с ним поладим так же, как только что поладили с вами. А пока ни слова не говорите ему обо мне.

— Но…

— "Но", миссис Боулз, это такое слово, которое охлаждает многие горячие побуждения, заглушает много добрых мыслей, часто ставит преграду братской помощи. Никто не любил бы своего ближнего, как самого себя, если бы слушал все те «но», которые можно сказать по поводу любого дела.

Кенелм направился к пасторскому дому. Но, подойдя к нему, он встретил джентльмена в платье настолько явно выраженного духовного покроя, что остановился и сказал:

— Не имею ли я честь говорить с мистером Летбриджем?

— Совершенно верно, — сказал пастор, приятно улыбаясь. — Чем могу служить?

— Вы сделаете мне большое одолжение, если уделите несколько минут, чтобы поговорить о некоторых ваших прихожанах.

— Моих прихожанах? Простите, но ведь я вас совсем не знаю, да, мне кажется, и в приходе никто вас не знает.

— В приходе? Нет, я в нем как дома и, по совести, думаю, что он никогда не знал большего непоседу, который так ввязывался бы в частные дела разных людей.

Летбридж вытаращил глаза и после небольшой паузы сказал:

— Я кое-что слышал о молодом человеке, который остановился у мистера Сэндерсона. В деревне только и разговору, что о нем. Вы…

— …тот самый молодой человек! Увы, это я!

— Как проповедник слова божия, — ласково сказал мистер Летбридж, — я не могу одобрить вашу профессию и, если б осмелился, постарался бы уговорить вас оставить ее. Но все-таки, раз вы освободили бедную девушку от самого гнусного преследования и дали хотя и грубый, но хороший урок этому необузданному зверю, который так долго позорил и повергал в ужас всю округу, по совести, я не могу осуждать вас. Мнение большинства почти всегда справедливо, а вы заслужили похвалу всей деревни. Принимая во внимание это обстоятельство, я не могу не высказать вам и своего одобрения. Вы проснулись сегодня утром знаменитым. Не говорите же «увы»!

— Лорд Байрон проснулся в одно прекрасное утро знаменитым[76], а результатом было то, что он со вздохом говорил «увы» всю жизнь. Благоразумный человек должен избегать двух зол: славы и любви. Сохрани меня небо от того и другого!

Опять пастор вытаращил глаза; но, будучи характера мягкого и снисходительно взирая на все странности человеческие, он сказал, слегка наклонив голову:

— Я давно слыхал, что американцы в целом значительно образованнее англичан и читающая публика у них гораздо многочисленнее. Но когда я встречаю человека, цитирующего Байрона и выражающего чувства, которые свидетельствуют не о пылкой и неопытной юности, а показывают мужа зрелого, понимающего всю ничтожность и суетность человеческих желаний и потому достойного всяческих похвал в глазах истинного христианина — и в то же время избравшего своей профессией то, что, у нас по крайней мере, так мало ценится и уважается, право, я удивляюсь и… О, мой милый юный друг, я убежден, что вас готовили для какого-нибудь более благородного занятия!

Основным правилом Кенелма Чиллингли было никогда не удивляться, но тут он, как говорится, оторопел и пал до уровня обыкновенных умов, сказав просто:

— Я ничего не понимаю.

— Я только убеждаюсь, как, впрочем, и всегда предполагал, — кротко продолжал пастор, качая головой, — что в хваленом воспитании американцев элементарные правила христианского понимания добра и зла в большем пренебрежении, чем у нас в простом народе. Да, мой юный друг, вы можете поражать меня замечаниями о ничтожности человеческой славы и человеческой любви, заимствованными у языческих поэтов, а между тем вы не понимаете, с каким состраданием смотрят у нас на человека, занимающегося вашей профессией.

— Разве у меня есть какая-нибудь профессия? — спросил Кенелм. — Очень рад это слышать. Какая же у меня профессия, и почему я должен быть американцем?

— Почему?! Неужели меня неправильно осведомили? Вы ведь тот американец — я забыл его имя, — который приехал оспаривать первенство английского чемпиона по боксу. Вы молчите, вы повесили голову. Ваша наружность, сложение, серьезность лица, явная образованность — все подтверждает ваше происхождение. И, наконец, ваш доблестный подвиг показывает род ваших занятий.

— Достопочтенный сэр, — с самым серьезным видом ответил Кенелм, — я странствую, чтобы найти истину и уйти от притворства, но такого великого притворщика, как я сам, еще не встречал. Помяните меня в ваших молитвах. Я не американец и не профессиональный боксер. Я уважаю первого, как гражданина великой республики, применяющей в виде опыта такую систему правления, при которой то самое благоденствие, какое она старается создать, рано или поздно погубит этот опыт. Я уважаю последнего, потому что сила, мужество и воздержание, необходимые для бойца, составляют также главное украшение королей и героев. Но я ни тот, ни другой. О себе я могу сказать только, что принадлежу к тому весьма неопределенному классу, который называют английскими джентльменами, и что по происхождению и воспитанию я имею право просить вас пожать мне руку.

Летбридж опять вытаращил глаза, приподнял шляпу, поклонился и пожал Кенелму руку.

— Теперь позвольте мне поговорить с вами о ваших прихожанах. Вы принимаете дружеское участие в судьбе Уила Сомерса, я — также. Он талантлив и искусен. Но здесь нет достаточного спроса на его корзины, и ему, без сомнения, было бы выгоднее поселиться в одном из ближайших городов. Почему же он не хочет переехать отсюда?