В голосе и во всем обращении Кенелма было столько доброты и в то же время властности, что своевольная девушка безоговорочно ему повиновалась. Она дала адрес дяди: "Джон Бовил, эсквайр, Оукдейл, близ Уэстмира". Потом, с грустью взглянув на своего молодого руководителя, проговорила просто и печально:

— Будете ли вы теперь больше уважать или, вернее, меньше презирать меня?

Девушка казалась совсем юной, почти ребенком, и сказала она это так по-детски, что Кенелм почувствовал отеческое желание посадить ее к себе на колени и поцелуями осушить ее слезы. Но он благоразумно воздержался от этого порыва и с грустной улыбкой сказал:

— Если люди будут презирать друг друга за молодость и ее ошибки, то чем скорее нас уничтожит та высшая раса, которая займет наше место на земле, тем лучше. До свидания, до приезда вашего дяди.

— Как, вы оставляете меня здесь… одну?

— Видите ли, если б ваш дядя застал меня под одной кровлей с вами теперь, когда мне известно, что вы его племянница, разве не имел бы он права вышвырнуть меня в окно? Позвольте же мне соблюдать ту осторожность, которую я проповедовал вам. Пошлите за хозяйкой, чтобы она проводила вас в вашу комнату, запритесь там, лягте и старайтесь не плакать.

Кенелм вскинул на плечи сумку, которая лежала в углу, разузнал, где телеграфная контора, отправил мистеру Бовилу телеграмму, снял комнату в "Коммерческом отеле" и наконец заснул, пробормотав мудрое изречение: "Ларошфуко[57] был совершенно прав, утверждая, что влюбленных было бы меньше, если бы вокруг постоянно не толковали о любви".

Кенелм Чиллингли по обыкновению встал с зарей и направился к отелю «Трезвость». В этом скромном здании все казалось еще погруженным в объятия Морфея.

Молодой человек прошел в конюшню, где оставил серую лошадку, и с удовольствием увидел, что так сильно пострадавшее накануне животное добросовестно чистит конюх.

— Вот это хорошо, — сказал он конюху, — приятно видеть, что вы так рано на ногах.

— Да ведь хозяин лошади, — ответил конюх, — поднял меня в два часа ночи. И рад же он был, когда увидал, что у нее свежая подстилка и вообще она в порядке.

— Ага, так он приехал? Полный такой мужчина?

— Да, полный джентльмен и притом очень горячий. Приехал на паре почтовых и всполошил весь дом. И меня разбудил, чтобы я показал ему его лошадь, и страшно взбесился, когда не получил грога в отеле «Трезвость».

— Представляю себе. Жаль, что он остался без грога. Грог привел бы его в лучшее расположение духа. Бедняжка! — пробормотал Кенелм, уходя. — Боюсь, что ее изрядно отчитают. А там, полагаю, придет моя очередь. Впрочем, он, должно быть, добрый человек, раз прискакал за племянницей среди ночи.

В девятом часу Кенелм вторично явился в отель «Трезвость» и спросил мистера Бовила. Чисто одетая горничная провела его в гостиную, где Бовил весьма мирно сидел с племянницей за завтраком. Разумеется, она была еще в мужском костюме, так как другого в ее распоряжении не было. К величайшему облегчению молодого человека, Бовил поднялся с сияющим лицом и протянул ему руку:

— Сэр, вы благородный человек! — сказал он. — Садитесь, садитесь, позавтракайте с нами.

Как только служанка вышла из комнаты, он продолжал:

— От этой дурочки я узнал, как прекрасно вы поступили. Могло выйти хуже, сэр!

Кенелм наклонил голову и молча придвинул к себе хлеб. Потом, сообразив, что обязан как-нибудь извиниться, он сказал:

— Надеюсь, вы простите мне мою ошибку, когда…

— …вы меня сбили с ног или, вернее, дали мне подножку. Считайте, что теперь все улажено. Элси, налей чашку чаю. Милая плутовка, а? И славная девушка, несмотря на свое сумасбродство. Это моя вина, что я пускал ее в театр и позволил сдружиться с полоумной старой девой, помешанной на искусстве. Все же можно бы, кажется, этой мисс Локит иметь настолько смысла, чтоб не вовлекать ребенка в подобную историю!

— Не вините ее, дядя, — решительным тоном воскликнула девушка, — и никого не вините, кроме меня!

Кенелм одобрительно взглянул на нее своими темными глазами и увидел, что она крепко сжала губы. Лицо ее выражало не горе или стыд, но твердую решимость. Однако, когда их взоры встретились, она тихо опустила глаза и вспыхнула до ушей.

— Ну да, — сказал дядя, — как это похоже на тебя, Элси: всегда готова взять на себя чужую вину! Хорошо, хорошо, оставим это. А вас, мой молодой друг, что заставило расхаживать пешком по белу свету? Простая фантазия?

С этими словами он пристально всмотрелся в Кенелма взглядом человека, привыкшего изучать лица собеседников. И действительно, более проницательной личности, чем Бовил, трудно было встретить на бирже или на рынке.

— Я путешествую пешком для личного удовольствия, — лаконично ответил Кенелм и невольно насторожился.

— Понимаю, — с добродушным смехом воскликнул Бовил, — однако вы не отказываетесь и от тележки с лошадкой, если они достаются вам даром! Ха, ха, простите, я пошутил!

Тут Бовил, по-прежнему не теряя отличного расположения духа, круто повернул разговор на общие предметы. Они поговорили об урожае: о торговле хлебом, о положении на рынке. Не забыл он и политики, коснувшись мимоходом международного престижа Англии. Кенелм почувствовал, что тот испытывает его, хочет заставить высказаться, и потому отвечал односложно, выказывая полное невежество по всем затронутым вопросам. И если бы философ, наследник Чиллингли, позволял себе чему-либо удивляться, он, несомненно, был бы поражен, когда Бовил встал, хлопнул его по плечу и с полным удовлетворением заявил:

— Я так и знал, сэр, вы ничего во всем этом не смыслите! Вы джентльмен по рождению и воспитанию — грубой одеждой вы этого не скроете. Элси была права. Дорогая, оставь нас на минуту, одних, мне надо переговорить с нашим молодым другом. А ты пока готовься, скоро поедем.

Элси встала и покорно направилась к двери. Там она приостановилась, обернулась и робко поглядела на Кенелма. Когда она вышла из-за стола, он, разумеется, тоже встал, сделал несколько шагов, чтобы отворить ей дверь. Их взоры встретились. Он не понял значения ее робкого взгляда, нежного, смиренного, умоляющего. Человек, привыкший к победам над женщинами, усмотрел бы в нем нечто большее, нечто такое, что могло бы служить ключом ко многому. Но это нечто было неведомым языком для Кенелма Чиллингли.

Когда мужчины остались одни, Бовил сел и предложил стул Кенелму.

— Теперь, молодой человек, — сказал он, — мы можем говорить свободно. Ваше вчерашнее приключение, пожалуй, счастливейший случай, который вам выпал.

— Я вполне счастлив, если мог быть полезен вашей племяннице. Но, я думаю, ее собственный здравый смысл помог бы ей, будь она даже одна, когда она узнала бы — а это неминуемо должно было случиться, что Комптон, умышленно или нет, оставлял ее в заблуждении, будто он человек холостой!

— Ну его к черту! С ним дело кончено. Я человек простой и прямо приступлю к делу. Увезли мою племянницу вы, с вами она приехала в этот отель. Когда же Элси рассказала мне, как благородно вы поступили, объяснила, что ваши манеры и разговор выдают в вас настоящего джентльмена, я тотчас принял решение. Я приблизительно угадываю, кто вы: сын дворянина, вероятно еще в колледже, надо полагать — не обременены избытком капиталов и в маленькой ссоре с отцом, который не дает вам денег. Не перебивайте меня! Так вот, Элси — славная и хорошенькая девушка, она будет наилучшей женой, какую только можно пожелать. И слушайте внимательно: за нею двадцать тысяч фунтов. Итак, доверьтесь мне, а если вы не желаете, чтобы родители ваши узнали об этом прежде времени, то есть до тех пор, пока дело не будет сделано и им ничего больше не останется, как просить вас и благословить, — что ж, мы в один миг женим вас на Элси, вы и глазом не успеете моргнуть.

Первый раз в жизни Кенелм Чиллингли испытал ужас. Он оцепенел. У него вытянулось лицо, язык прилип к гортани. Если волосы вообще способны встать дыбом, именно это случилось теперь с Кенелмом. Наконец, сделав над собой сверхъестественное усилие, он произнес: