— Вы не представляете себе, что значило бы для меня исполнение ваших добрых пожеланий. Когда я попаду в нижнюю палату, — а мое стремление к такой деятельности настолько сильно, что не считайте меня самонадеянным, если я рассчитываю на парламентский успех…

— Дорогой Гордон, я так же уверен в вашем успехе, как в своем существовании.

— …если я буду иметь успех, если призы общественной жизни станут для меня достижимы, если я займу положение, которое оправдало бы мою смелость, как вы думаете, могу я прийти к вам и сказать: "Одна честолюбивая цель для меня дороже власти, и надежда достигнуть этой цели была сильнее всех других причин, побуждавших меня к деятельности"? В этой надежде так же пожелает мне успеха отец Сесилии Трэверс?

— Милый мой, дайте мне вашу руку! Вы говорите благородно и чистосердечно, как и подобает джентльмену. Я отвечу вам в том же духе. Не могу сказать, чтобы я не имел для Сесилии видов, сочетающих в искателе ее руки наследственную знатность и упроченное состояние, хотя никогда не сделал бы этих условий непреложными. Я не вельможа и не выскочка и никогда не забуду, — тут он несколько изменился в лице, — что женился по любви и был счастлив. Как счастлив, известно одному богу! Все же, если бы вы заговорили таким образом несколько недель назад, я ответил бы на ваш вопрос менее благоприятно. Но теперь, когда я лучше узнал вас, вот мой ответ: если даже вы потерпите поражение на выборах, если не пройдете в парламент, я все равно буду желать вам успеха. Если вы покорите сердце моей дочери, никому на свете я не отдам ее руки так охотно, как вам. Вот она одна гуляет в саду, ступайте и поговорите с ней.

Гордон колебался. Он очень хорошо знал, что сердца Сесилии он не покорил, хотя и не подозревал, что оно отдано другому. А Гордон был слишком умен для того, чтобы не понимать, как рискует тот, кто торопится в делах любви.

— Ах, — сказал он, — я не могу не выразить мою признательность за ваше великодушие, за ваши добрые пожелания. Но я еще не осмелился произнести перед мисс Трэверс ни одного слова, которое подготовило бы ее к мысли, что я могу быть искателем ее руки. Я не думаю, чтобы у меня хватило мужества пройти всю процедуру выборов с горем в душе от ее отказа.

— Хорошо, сначала одержите победу на выборах, а пока проститесь с Сесилией.

Гордон оставил своего друга и подошел к мисс Трэверс, решив не рисковать формальным объяснением, а пока лишь нащупать почву, может ли он рассчитывать на успех.

Свидание было короткое. Гордон искусно вел разговор, но чувствовал, что ступает по ненадежной почве. Он добился согласия отца, и это было слишком большим преимуществом, чтобы лишиться его сразу после решительного отказа дочери, который не оставил бы никакой надежды ему, бедному человеку, сватающемуся к богатой наследнице.

Он вернулся к Трэверсу.

— Я увожу с собой ее добрые пожелания, равно как и ваши, — просто сказал он. — Вот и все. Мое счастье в ваших дружеских руках.

Он поспешил проститься с хозяином и хозяйкой, сказал несколько многозначительных слов миссис Кэмпион, союзнице, которую приобрел в ее лице, и через час уже сидел в вагоне поезда, спешившего в Лондон. Его поезд встретился в пути с тем, который вез Кенелма в Эксмондем. Гордон сохранял прекрасное настроение. Он был так же уверен в возможности получить руку Сесилии, как и в успехе на выборах.

"Я никогда не терпел неудачи в том, чего добивался, — говорил он себе, — потому что всегда заботился о том, чтобы ее не было".

Внезапный отъезд Гордона вызвал большое волнение в спокойном эксмондемском кружке, разделяемое всеми, кроме Сесилии и сэра Питера.

Кенелм не видел ни отца, ни матери, пока не пришел к обеду. Его посадили возле Сесилии. Они говорили мало, потому что шел общий разговор о выборах, в которых участвовал Гордон Чиллингли. Ему предсказывали успех и рассуждали о том, что он будет делать в парламенте.

— Там у нас так мало способных молодых людей, — сказала леди Гленэлвон, — что, будь он гораздо менее талантлив, все равно был бы большим приобретением.

— Приобретением для кого? — сердито спросил сэр Питер. — Для его отечества? Я думаю, что он печется о благе отечества не больше, чем о медной пуговице.

На это горячо возразил Леопольд Трэверс. Его так же горячо поддержала миссис Кэмпион.

— Со своей стороны, — примирительным тоном сказала леди Гленэлвон, — я считаю каждого способного человека в парламенте приобретением для страны. Он может служить отечеству с не меньшей пользой оттого, что не хвастает своей любовью к нему. Меня больше всего страшат те политики, — их теперь много развелось во Франции, — которые все время горланят о своем патриотизме. Когда сэр Роберт Уолпол говорил: "Все эти люди имеют свою цену", — он имел в виду тех, которые называют себя патриотами.

— Браво! — воскликнул Трэверс.

— Сэр Роберт Уолпол показал свою любовь к родине, развратив ее. Есть много способов, кроме подкупа, развратить свою родину, — кротко сказал Кенелм, и этим его участие в общем разговоре ограничилось.

Только когда все общество разошлось по спальням, в библиотеке наконец состоялся тот разговор, которого так жаждал Кенелм и боялся сэр Питер. Он продолжался далеко за полночь. Отец с сыном расстались с облегченным сердцем и еще более нежной любовью друг к другу. Кенелм набросал очаровательный портрет Феи и убедил сэра Питера, что его чувство к ней не мимолетная юношеская прихоть, но любовь, пустившая корни в самой глубине его сердца. Глубоко вздохнув, сэр Питер оставил мысль о Сесилии. Успокоившись окончательно, когда Кенелм уверил его, что Лили благородного происхождения и что ее фамилия Мордонт происходит от древнего и знаменитого дома, сэр Питер с улыбкой сказал:

— Могло быть хуже, милый мальчик. Я начинал бояться, что, несмотря на уроки Майверса и Уэлби, это будет дочь мельника. Но все-таки нам еще предстоит труд уговорить твою бедную мать. Скрыв твой первый побег из родительского дома, я, к несчастью, вселил в нее мысль о леди Джейн, дочери герцога, и эта мысль не выходит у нее из головы. Вот к чему приводит ложь!

— Я рассчитываю, что влияние леди Гленэлвон на мать поможет нам уладить дело, — сказал Кенелм. — Если признанный оракул большого света произнесет приговор в мою пользу и пообещает представить мою жену ко двору и ввести ее в свет, я думаю, матушка позволит нам переделать оправу старых фамильных бриллиантов для будущего появления Лили в Лондоне. А потом ты можешь еще сказать ей, что я буду баллотироваться в депутаты от графства. Я войду в парламент и, если встречу там нашего даровитого кузена и найду, что он дорожит отечеством не более чем медной пуговицей, помяни мое слово, я отколочу его гораздо сильнее, чем отколотил Тома Боулза.

— Том Боулз? Кто это? А, помню, ты в одном письме говорил о Томе Боулзе, главным предметом изучения которого был человеческий род и который занимался также философией морали.

— Философы морали, — ответил Кенелм, — до того затуманили себе мозги алкоголем новых идей, что их моральные устои начали шататься, и человеколюбие скорее требует положить их в постель, чем поколотить. Мой Том Боулз — христианин с крепкими мускулами, и они не стали слабее, но он стал более христианином после того, как я его отколотил.

Таким приятным образом эти два оригинала закончили свой разговор и отправились спать. На прощание они дружески обняли друг друга.