Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Строчка, процитированная вами, если я не ошибаюсь, из «Чайльд-Гарольда», и, конечно, вы не примените ко всему роду людскому чувство поэта, до такой степени самоуглубленного (если я могу употребить это выражение), что его чувства были так болезненно обострены.

— Вы правы, миссис Эмлин, — сразу согласился Кенелм. — А все-таки каникулы мальчиков очень приятны, и среди мужчин многие охотно пережили бы вновь это время. Я думаю, даже сам мистер Эмлин.

— Мистер Эмлин и теперь отдыхает. Разве вы не видите его за окном? И не слышите, как он хохочет? Глядя на веселье детей, он и сам становится ребенком. Я надеюсь, вы подольше поживете здесь, и уверена, что вы полюбите друг друга. Ему редко случается поговорить с таким ученым человеком, как вы.

— Извините, я не ученый — это очень благородный титул, и его нельзя давать такому праздному верхогляду, как я, лишь скользящему по поверхности книжных знаний.

— Вы очень скромны. У моего мужа есть ваши премированные кембриджские стихи, и он говорит, что "латынь в них бесподобна". Я точно повторяю его слова.

— Чтобы писать латинские стихи, нужна только сноровка. Они лишь доказывают, что у меня был хороший учитель. Но это редкий случай, чтобы истинный ученый мог дать миру другого истинного ученого, чтобы Кеннеди воспитал Монро. Но вернемся к более интересному вопросу — о праздничном отдыхе. Я вижу, Клемми с торжеством "едет вашего мужа. Он будет представлять "Кошечку в углу".

— Когда вы покороче узнаете Чарлза — моего мужа, вы убедитесь, что вся его жизнь более или менее праздник. Может быть, потому, что он свободен от того, в чем вы обвиняете себя, — он не ленив. Чарлз никогда не мечтает опять стать мальчиком, и трудная работа для него, в сущности, праздник. Он с наслаждением запирается в кабинете и читает, он с удовольствием гуляет с детьми, с радостью навешает больных, с любовью выполняет свои пасторские обязанности. Я не всегда рада за него и думаю, что ему следовало бы пользоваться в своей профессии тем почетом, который достается людям менее даровитым и менее ученым. Но он никогда не бывает недоволен. Открыть вам его тайну?

— Пожалуйста.

— Он благодарный человек. Вам тоже следует благодарить бога за многое, мистер Чиллингли. А к благодарности господу не примешивается ли сознание приносимой человеком пользы и такое ощущение полезной жизни, которое делает каждый день праздником?

Кенелм посмотрел на это спокойное лицо скромной жены пастора и удивился.

— Я вижу, сударыня, — сказал он, — что вы посвятили много времени изучению эстетической философии, распространяемой немецкими мыслителями, которых довольно трудно понять.

— Я, мистер Чиллингли? Да что вы! Нет! Но что вы подразумеваете под эстетической философией?

— Согласно эстетике, человек достигает высшей степени нравственного совершенства, когда труд и обязанность теряют всю жестокость усилий, когда они становятся побуждением и привычкой жизни; когда, как необходимые атрибуты прекрасного, они, подобно красоте, приносят удовольствие и, таким образом, как вы выразились, каждый день становятся праздником. Доктрина очень приятная, может быть, не такая возвышенная, как у стояков, но более пленительная. Но только очень немногие из нас могут на деле сливать наши заботы и труды с такой атмосферой безмятежности.

— Некоторые делают это, не имея никакого понятия об эстетике и не имея притязания быть стоиками; но это христиане.

— Конечно, есть такие христиане, но их редко встретишь. Возьмите христианский мир в целом. Он, по-видимому, включает в себя самые беспокойные народы на земле: народы, которые больше всех сетуют на тяжелый труд, громче всех жалуются, что обязанности, не доставляющие удовольствия, их тяготят. Здесь праздников необычайно мало, а нравственная атмосфера наименее ясна. Может быть, — добавил Кенелм с более серьезным выражением лица, — это вечное сознание тяжелых усилий, эта невозможность сочетать труд с непринужденностью или суровую обязанность — с тихим довольством, этот отказ одному вознестись в спокойные сферы, оставив своих братьев внизу, вознестись над тучами, омрачающими их день, осыпающими их градом, — все это делает полную треволнений жизнь христиан милее небу (и более приближает нас к постижению замысла неба, которое сделало землю обителью борьбы, а не местом покоя человека), чем жизнь брамина, вечно стремящегося отрешиться от христианских конфликтов между делом и желанием и предельно использовать эстетическую теорию, поощряющую человека к пребыванию в невозмутимом созерцании абсолютной красоты, какую только может извлечь человеческая мысль из идеи божественного добра?

Что собиралась сказать миссис Эмлин в ответ, остается неизвестным, так как беседа была прервана толпой прибежавших детей: им надоело играть, и они хотели попить чаю и посмотреть волшебный фонарь.

ГЛАВА XIII

Комната затемнена, и на стене натянута белая простыня. Детей усадили, они притихли. Кенелм устроился рядом с Лили.

Самые простыв вещи для нашего земного опыта — в то же время и самые таинственные. В произрастании травинки больше таинственности, чем в зеркале чародея или в действиях медиума на спиритическом сеансе. Многие из нас испытали влечение одного человеческого существа к другому, доставляющее такое восхитительное счастье, — сидеть спокойно и безмолвно друг возле друга, когда на миг утихают самые напряженные мысли в нашем уме, самые бурные желания в нашем сердце и мы чувствуем лишь невыразимое блаженство. Большинство из нас познало это. Но кто и когда остался доволен какими-либо метафизическими объяснениями, почему и отчего? Мы можем только сказать, что это — любовь, и любовь на той ранней стадии своей истории, которая еще не лишена романтической окраски. Но каким процессом этот другой человек выделен из всей вселенной, чтобы достигнуть такой власти над нами, — это проблема, которая, хотя многие пытались решить ее, разрешения еще не нашла.

В тусклом свете Кенелм мог различить только нежное очертание личика Лили, которое при каждой новой картинке инстинктивно обращалось к нему, а однажды, когда страшное привидение, преследуя виновного, скользнуло по стене, Лили в детском испуге придвинулась ближе к Кенелму и невинным движением положила на его руку свою. Он нежно удержал ее, но, увы, через минуту Лили отдернула руку: привидение сменилось двумя пляшущими собачками. И веселый смех Лили — отчасти над собаками, отчасти над своим испугом прозвучал неприятно для слуха Кенелма. Он пожалел, что не было целой вереницы привидений, каждое страшнее предыдущего.

Демонстрация картин закончилась, и после легкой закуски — кекса и вина с водой — общество разошлось. Дети отправились домой с нянями, пришедшими за ними. Миссис Кэмерон и Лили решили пройтись пешком.

— Какой прекрасный вечер, миссис Кэмерон, — сказал мистер Эмлин, — я провожу вас до калитки.

— Позвольте и мне присоединиться к вам, — сказал Кенелм.

— Конечно, — ответил викарий. — Для вас это прямой путь в Кромвель-лодж.

Тропинка повела их через кладбище, это была кратчайшая дорога к ручью. Лунные лучи пробивались сквозь тисовые деревья и ложились на старую могилу, играя цветами, которые рука Лили в этот день положила на надгробный камень. Она шла возле Кенелма, старшие — на несколько шагов впереди.

— Как я была глупа, — сказала Лили, — что испугалась привидения! Я не думаю, чтобы настоящее привидение испугало меня, особенно если б я увидела его здесь, при этом чудесном лунном сиянии на кладбище!

Привидения, если бы им дозволено было являться не только в волшебном фонаре, не могли бы причинить вреда невинным, И я удивляюсь, почему мысль об их появлении всегда сопровождается ужасом, тем более — у безгрешных детей, которые менее всего имеют основания их бояться.

— Ах, это правда! — воскликнула Лили. — И даже когда мы вырастем, может наступить время, когда будем жаждать увидеть призрак и почувствуем, какое утешение и какую радость это бы нам принесло.

94
{"b":"129462","o":1}