Желание посоветоваться с этим знаменитым теологом и побудило Кенелма отправиться в Оксфорд.

Мистер Роуч был другом Уэлби, в доме которого Кенелм, будучи еще его воспитанником, два-три раза встречался с ним, и был еще более очарован его разговором, чем знаменитым трактатом. Кенелм пришел к мистеру Роучу, который принял его весьма любезно и, не будучи ни преподавателем, ни экзаменатором, предоставил свое время в его распоряжение. Он прошелся с гостем по всем колледжам и Бодлеянской библиотеке[192], пригласил его отобедать за общим столом колледжа, а затем увел в свою квартиру и угостил превосходной бутылкой шато-икема.

Мистеру Роучу было около пятидесяти лет. Он был красив и, очевидно, сознавал это, потому что носил длинные волосы с пробором посредине, чего не делают люди, имеющие скромное мнение о своей внешности.

Кенелм очень скоро навел хозяина на предмет, которому глубокий мыслитель посвятил столько размышлений.

— Мне трудно описать, — сказал Кенелм, — тот восторг, с которым я изучал ваше благородное творение "Приближение к ангелам". Оно произвело на меня сильное впечатление в пору перехода от отрочества к юности. Но за последнее время в душу мою закрались некоторые сомнения относительно всеобщей приложимости вашей доктрины.

— Вот как? — с выражением интереса на лице произнес Роуч.

— И я пришел к вам за разрешением этих сомнений.

Мистер Роуч отвернулся и подвинул бутылку к Кенелму.

— Я совершенно согласен с тем, — продолжал наследник дома Чиллингли, что духовенство не должно отвлекаться семейными заботами и быть чистым от всякой плотской любви.

— Гм! Гм! — промычал Роуч, положив ногу на ногу и поглаживая рукой колено.

— Я иду дальше, — продолжал Кенелм, — и соглашаюсь с вами, что исповедь имеет огромное значение, как увещевательная мера и как утешение раскаивающегося грешника, значение, приписываемое ей католиками. Я согласен с вами и в том, что исповедь следовало бы принять также в реформатской церкви. Но мне кажется необходимым, чтобы у духовника не было прекрасной половины, которой он в неосторожную минуту мог бы намекнуть на слабости знакомых ей женщин.

— Я слишком широко толковал этот аргумент, — пробормотал Роуч.

— Ничуть. Безбрачие в духовнике зиждется на исповеди и рушится с ней. Ваш аргумент здесь неопровержим. Но когда дело доходит до мирянина, мне кажется, я улавливаю здесь разницу.

Мистер Роуч покачал головой и решительно возразил:

— Нет, если безбрачие обязательно для одного, оно точно так же обязательно и для другого. Я говорю: «если».

— Позвольте мне отклонить это утверждение. Не бойтесь, что я стану оскорблять ваш слух повторением избитых истин, например, что при всеобщем безбрачии весь род людской исчезнет в несколько лет. Как вы справедливо заметили в ответ на этот софизм: "Долг каждой человеческой души — стремиться к высочайшему совершенству духа, а судьбу рода человеческого предоставить промыслу его творца". Если безбрачие необходимо для духовного совершенства, как мы можем знать, не состоят ли цель и воля всемогущего в том, чтобы род человеческий, достигнув этого совершенства, исчез с лица земли? Таким образом, всеобщее безбрачие было бы легкой смертью для рода человеческого. В то же время, если творец решил, что род людской, достигнув вершины в виде прекрасного, но бесплодного цветка, должен все же и впредь расти и множиться на земле, то разве вы не воскликнули победоносно: "Самонадеянный смертный! Как дерзаешь ты ставить границы власти всемогущего?" Трудно ли ему продлить жизнь человечества каким-нибудь другим способом, не подверженным ни горестям, ни греху, ни страстям, как не подвержена им брачная тайна растительного мира? Можем ли мы предполагать, что ангелы, это бессмертное воинство небес, не увеличиваются ежечасно в числе, все более населяя бесконечное пространство? А между тем на небесах не женятся и замуж не выходят. Все это у вас облечено в красноречивые слова, которые моя память позволяет воспроизвести лишь приблизительно. Но со всем этим я соглашаюсь без колебания.

Мистер Роуч встал, принес из погребца вторую бутылку шато-икема, наполнил стакан Кенелма, опять сел и стал поглаживать другое колено.

— Но, — продолжал Кенелм, — вот в чем мое сомнение…

— Ага! — воскликнул Роуч. — Послушаем, какое сомнение.

— Во-первых, действительно ли безбрачие так необходимо для высшего состояния духовного совершенства, и во-вторых, если это так необходимо, то способны ли смертные к такому совершенству при их нынешней физической природе?

— Очень хорошо сказано! — воскликнул Роуч, с более веселым видом отодвигая свой стакан.

— Видите ли, — продолжал Кенелм, — в этом, как и в других философских вопросах, мы вынуждены прибегать к процессу индукции и выводить наши теории из фактов, нам известных. Взгляните на окружающий нас мир. Разве старые девы или старые холостяки действительно так уж намного выше в духовном отношении, чем замужние и женатые люди? Разве они проводят время подобно индийскому дервишу, в безмятежном созерцании божественного величия и блаженства? Не так же ли они суетны, в своей жизни, как люди, вступавшие в брак так же часто как женщина из Бата[193]? — И, вообще говоря, не бывают ли! они еще эгоистичнее, легкомысленнее и злопамятнее? Право же, я не хочу, говорить сурово о старых девах и старых холостяках. У меня самого три тетушки старые девы, и они прекрасные представительницы женского пола, но я уверен, что все три были бы приятнейшими собеседницами и не менее умственно одарены, если бы были счастливыми женами и ласкали своих детей вместо болонок. Точно так же у меня есть дядя — старый холостяк, Майверс Чиллингли — вы его знаете. Умнейший человек. Но боже мой! Если говорить о духовных размышлениях, то он не мог бы больше дорожить всем земным, имея так много жен, как Соломон, и так много детей, как Приам[194].

Наконец, не происходит ли половина ошибок в мире от разъединения духовной и нравственной природы человека? И, во всяком случае, не путем ли общения с ближними, человек вернее "приближается к ангелам"? И разве подлинно нравственная система — не-силовая? И не требует ли обилие здоровых сил постоянного упражнения? И не приходит ли это упражнение само собой при семейных отношениях, в ходе жизненной" борьбы, неизбежной при семейных заботах? Со смиренной недоверчивостью к самому себе излагаю я все эти вопросы. Надеюсь услышать такие ответы, которые вполне убедят мой разум, и я буду от этого в восторге. В корне всего спора лежит любовная страсть. Любовь, должно быть, очень беспокойное, мучительное переживание. Не раз доводила она героев и мудрецов до удивительных проявлений слабости и глупости.

— Тише, тише, мистер Чиллингли, не преувеличивайте! Любовь, несомненно, — гм! — беспокойная страсть. Но всякая эмоция, которая вносит в жизнь застойной лужи свежесть и игривость быстрого потока, тоже беспокойна для лужи. А ведь беспокойны не только любовь и родственные ей страсти например, честолюбие, — но и упражнение умственных способностей, которые вечно работают, меняя наши мысли. Любовь, мистер Чиллингли, имеет свою хорошую сторону, так же как и дурную. Пожалуйста, передайте мне бутылку.

Кенелм (передавая бутылку). Да, да, вы совершенно правы, подкрепляя новыми доводами суждение противника, прежде чем разрушить его — так поступают все хорошие ораторы. Простите меня, но этот прием мне знаком. Допустите же, что я знаю все приводимое в защиту отречения от здравого смысла, благозвучно называемого любовью, и приступайте к опровержению моих взглядов.

Преподобный Децимус Роуч (нерешительно). К опровержению? Гм! Страсти укоренились в людях как неотъемлемые частицы, их не так легко разрушить, как вам кажется. Любовь, признанная рационально и морально человеком высокого развития и здравых принципов, есть… есть…