Остается неясным, каким путем предполагал Ишутин установить власть своего Государя взамен реально царствовавшему, на которого организовывалось покушение. Однако понятно, что грядущие Председатель Совета народных комиссаров или Генеральный секретарь ЦК не имели в дальнейшем серьезных оснований возражать против содержания нарисованных Ишутиным перспектив!..
В те же годы и Герцен стал понимать, что же является основным препятствием столь милым его сердцу социалистическим порядкам: «Буржуазная оспа теперь на череду в России»[416] — писал он в 1865 году.
Ткачев, оказавшийся после разгрома «нечаевщины» в эмиграции, сосредоточил свои усилия на требовании немедленного осуществления насильственного социалистического переворота. Начиная с 1874 года, он проповедывал эту идею в издававшемся им в Женеве журнале «Набат». Впервые она четко изложена в его открытом письме к упоминавшемуся эмигранту П.Л. Лаврову, который твердил в своем журнале «Вперед!», что революции и социализму и так принадлежит будущее — по мере того, как последовательная революционная агитация будет постепенно развивать революционные настроения народа.
Мнение Ткачева было совершенно иным: «Сегодня наше государство — фикция, предание, не имеющее в народной жизни никаких корней. Оно всем ненавистно, оно во всех, даже в собственных слугах, вызывает чувство тупого озлобления и рабского страха, смешанного с лакейским презрением. Его боятся потому, что у него материальная сила, но раз оно потеряет эту силу, ни одна рука не поднимется на его защиту[417]. Но завтра за него встанут все сегодняшние враги, завтра оно будет выражать собою их интересы, интересы кулачества и мироедства, интересы личной собственности, интересы торговли и промышленности, интересы нарождающегося буржуазного мира. Сегодня оно абсолютно нелепо и нелепо абсолютно. Завтра оно станет конституционно умеренным, расчетливо благоразумным… Сегодня наши враги разъединены. Против нас одно правительство со своими чиновниками и солдатами. Но эти чиновники и солдаты — не более как бездушные автоматы, бессмысленные, слепые и часто бессознательные орудия в руках небольшой кучки автократов. Уничтожьте их и вместо дисциплинированной армии живых врагов вы очутитесь лицом к лицу с нестройной толпой обезглавленных трупов. Следовательно, сегодня единственным сильным и опасным врагом является для нас только эта ничтожная кучка автократов… Это сегодня. Но что будет завтра? Не надейтесь слишком на глупость наших врагов. Пользуйтесь минутой. Такие минуты не часты в истории. Пропустить их — значит добровольно отсрочить возможность социальной революции надолго, быть может, навсегда.
Вот почему мы не можем ждать. Вот почему мы утверждаем, что революция в России настоятельно необходима и необходима именно в настоящее время; мы не допускаем никаких отсрочек, никакого промедления. Теперь или очень нескоро, быть может никогда! Теперь обстоятельства за нас, через 10, 20 лет они будут против нас. Понимаете ли вы это? Понимаете ли вы истинную причину нашей торопливости, нашего нетерпения?»[418]
Спор этот нужно расценивать как завершившийся вничью.
С одной стороны, оказался прав Лавров: торопливось Ткачева была неоправданной — задержка не только более чем на двадцать, но даже и на целых сорок лет не спасла Россию от социалистической революции, причем все эти годы продолжалась революционная пропаганда, на которую так уповал Лавров.
С другой стороны, стратегически оказался прав Ткачев, только он очень переоценил темпы развития капитализма: и через полвека капитализм в России был не настолько силен и развит, чтобы полностью исключить социалистическую революцию, как это произошло в развитых странах Запада, где уже с середины XIX века коммунизм оставался только призраком в воображении таких людей, как К. Маркс и Ф. Энгельс и их стронников — вплоть до сегодняшних.
Затем Ткачеву трижды не повезло при жизни.
Во-первых, на него сразу ополчились Маркс и Энгельс. Последнего, отметим справедливости ради, задел сам Ткачев, опубликовав к нему открытое письмо, в котором утверждалось, что крестьянская Россия гораздо ближе к социализму, чем пролетарский Запад.[419]
Энгельс отвечал в самом грубом тоне: «Как форма, так и содержание этой халтуры носят обычный бакунистский отпечаток. /…/ г. Ткачев говорит чистейший вздор, утверждая, что русские крестьяне, — хотя они и «собственники», — «стоят ближе к социализму», чем лишенные собственности рабочие Западной Европы. Как раз наоборот. Если что-нибудь и может еще спасти русскую общинную собственность, дав ей возможность превратиться в новую, действительно жизнеспособную форму, так это именно пролетарская революция в Западной Европе».[420]
Этот спор Ткачева с Энгельсом, а заочно через полвека и с догматически вторившими последнему Троцким, Зиновьевым и Каменевым также завершился вничью. С одной стороны, никакой пролетарской революции в Западной Европе, спасшей крестьянский социализм в России, так и не получилось. С другой стороны, оказались правы и противники Ткачева — из общественных отношений внутри русского крестьянства также не выросло никакого социализма — сегодня это совершенно очевидно!
Любопытно, однако, что еще в 1845 году Энгельс сам высказывал идеи, близкие к Ткачеву, только (но тоже аналогично Ткачеву) применительно к собственной родине: он горячо доказывал невозможность развития капитализма в Германии и необходимость прямо и непосредственно перейти к коммунизму.[421] Ясно, что по сути это были споры в среде идейных собратьев — при всей их ожесточенности, достигшей через полвека — уже в эпоху Ленина, Троцкого и Сталина — самых крайних форм.
Во-вторых, Ткачев не сумел найти подлинного признания даже в современной ему революционной среде самой России. Когда шли его споры с Лавровым и с Энгельсом, будущий идеолог «Исполкома Народной Воли» Л.А. Тихомиров был изолирован в одиночном заключении и не помышлял еще о государственном перевороте в России. Будущие же единомышленники и соратники Тихомирова совершали крайне медленную по тем временам идейную эволюцию, отстававшую от их собственной лихорадочной деятельности. В 1874–1876 годах их намерения не простирались далее пропаганды революции и социализма в народе. Они и сами не заметили, как в последующие два-три года их собственные устремления увели их от заветов Лаврова и привели под знамена Ткачева.
Да и сам Лавров, после эмиграции Тихомирова в 1882 году, совершил идеологический кульбит, обернувшись вдруг в одного из редакторов эмигрантского печатного органа террористов! Тем не менее, эмоциональная инерция, начавшись с негативного отношения к слишком радикальному Ткачеву в середине семидесятых годов, сохранилась и на последующий период. Вера Фигнер свидетельствует: «Когда революционное движение в России приняло боевой характер и атаковало самодержавие, «Набат» горячо приветствовал это выступление и приписывал себе, своему влиянию, поворот революционного мира к политике. Напрасно. Издание «Набата» не имело почти никаких связей в России; распространение его было так ничтожно, что за все время после моего возвращения в декабре 1875 г. из Цюриха в Россию я ни разу ни у кого не видала ни одного номера этого издания и никогда вплоть до ареста в 1883 г. не слыхала ни в одном из крупных городских центров России разговоров о нем.
/…/ И ни «Земля и Воля», ни «Народная Воля» с набатчиками-эмигрантами не завязывала и не стремилась завязать никаких сношений».[422]
