Никто бы не возражал, если бы царь с подругой продолжали бы прятаться по закоулкам — тогда этим занимались почти все (кроме Александра III, не изменявшего своей жене), тем более — высокородные вдовцы и вдовицы. Но совершенно естественное стремление царя ни от кого не прятаться — он устал от этого за предыдущие годы! — вызвало негодование у всей этой ханжеской среды! Поведи царедворцы себя просто элементарно воспитанно, и конфликт бы не углублялся, приняв затем уже и явно политический характер. Но воспитанно вести себя эти высшие лица попросту не умели!
Сейчас же множество придворных дам, увлекшихся возможностью внести разнообразие в собственную жизнь, охотно принялось подыгрывать цесаревне, не желавшей признавать новую свекровь. Реакция же царя оказалась такой, что придворные мужья срочно и строго призвали жен к относительному порядку: никому не хотелось жертвовать карьерой из-за женской тупости и злобности, как это, напоминаем, случилось с Петром Шуваловым!
Лишь на цесаревну управы не было, поскольку она воображала, что карьере ее-то мужа вовсе ничего не угрожает! — и заставила царя очень призадуматься на эту тему!
Всероссийскому императору, заведомо первому среди равных и тем более неравных ему, не позволяли считать себя полноценным мужчиной, нормальным мужем и отцом, отказывая его возлюбленной, женщине, отдавшей ему всю свою жизнь, а теперь ставшей его законной женой, в возможности пользоваться нормальными правами всякой жены, имеющей соответствующего мужа. В коляске он, видите ли, с ней прокатился! Любую свою собаку или лошадь он может водить, куда положено, а вести жену, куда положено водить жен, не может!
Компромисса тут быть не могло: вызов императору, едва ли не больший, чем сделали наглые террористы, был брошен ему в его собственном доме его собственными родственниками!
Желание Александра II настоять на своем в этой ситуации должно быть понятно любому взрослому мужчине. Не удержимся, однако, от ехидства: вот ведь как аукнулось ему самому его собственное настояние на том, чтобы его сын женился на такой дуре и стерве!
Террористы, при отсутствии царской семьи в столице и невозможности добраться до нее в Крыму (где все приезжие были на учете), могли вести себя свободно и вольготно. Фигнер, перебравшаяся из Одессы в столицу, пишет: «Осень 1880 и начало 1881 года были временем усиленной пропаганды и организационной работы партии «Народной Воли». /…/ усиленное распространение органа «Народной Воли», устная пропаганда программы Комитета, а главное громкие эпизоды борьбы, говорившие сами за себя, — привлекли общие симпатии к принципам «Народной Воли». Отовсюду являлись в Петербург делегаты к Комитету для заведения сношений с ним, с предложением услуг для выполнения каких-либо новых планов, с просьбами прислать агента для организации местных сил. Таким благоприятным настроением Комитет, конечно, не замедлил воспользоваться, он пожинал плоды своих трудов и своих жертв. В ясно выражаемом стремлении кружков и отдельных лиц к объединению, в домогательствах их примкнуть к партии и в постоянных заявлениях готовности принять участие в активной борьбе с правительством — сказалось то громадное возбуждение умов, которое явилось следствием деятельности комитета «Народной Воли». В самом Петербурге пропаганда, агитация и организация велись в самых широких размерах, отсутствие полицейских придирок и жандармских обысков за этот период очень благоприятствовали работе среди учащейся молодежи и рабочих. Это было время общего оживления и надежд, все следы подавленности, явившейся после неудач первой половины 70-х годов и последовавшей за ними реакции, исчезли всецело. Но требование цареубийства раздавалось громко потому, что политика графа Лорис-Меликова не обманула никого, так как ничуть не изменяла сущность отношений правительства к обществу, народу и к партии; граф изменил лишь грубые и резкие формы на более мягкие. Поэтому общественное мнение в революционном мире требовало продолжения террора и умервщления как самого императора, так и его министра, и в то время, как большинство агентов было занято пропагандой и организацией, техники комитета работали над усовершенствованием метательных снарядов, которые должны были играть вспомогательную роль при взрывах мин, до сих пор обнаруживших недостаточную силу».[944] Логики здесь не много, но уж какая есть!
Террористическая же подготовка (и та, о которой в конце упоминает Фигнер, и прочая) велась фактически ни шатко, ни валко: «Октябрь и ноябрь были употреблены на устройство новой типографии в больших размерах, чем прежняя, и в подготовительных работах и хлопотах по устройству кобозевской лавки. «Распорядительная комиссия», которая ведала и решала все текущие и неотложные дела Исполнительного Комитета, в это время часто собиралась в комнате А.Д. [Михайлова]»[945] — пишет Корба, намекая на то, что и она сама была в курсе всего, происходившего в этой комнате.
Эйфория и самодовольство заговорщиков, разжившихся деньгами, едва ли были уместны: приезжие сопливые энтузиасты денег с собой не привозили, а, наоборот, рассчитывали подзаработать; деньги же, отпущенные на цареубийство, должны были иссякнуть, что вскоре и случилось: кассу Московского университета от дальнейших посягательств Каткова уже уберегали, о чем, конечно, заговорщики едва ли догадывались.
Но безоблачная жизнь революционеров внезапно омрачилась крупными неприятностями: «25 октября начался разбор дела 16 народовольцев в военно-окружном суде в Петербурге. Судили Квятковского, Преснякова, Ширяева, Зунделевича, Буха, Евг[ению] Ник[олаевну] Фигнер, С.А. Иванову и др. Квятковский и Пресняков были приговорены к смерти и казнены 4 ноября на стенах крепости».[946]
В настоящее время известен обмен телеграммами между столицей и Ливадией в те дни.
31 октября Лорис-Меликов писал своему заместителю — товарищу министра внутренних дел Черевину, доверенному лицу цесаревича: «Прошу доложить Его Величеству, что исполнение в столице приговора суда, одновременно над всеми осужденными к смертной казни произвело бы крайне тяжелое впечатление среди господствующего в огромном большинстве общества благоприятного политического настроения. /…/ Поэтому возможно было бы ограничиться применением ее к Квятковскому и Преснякову; к первому потому, что /…/ он /…/ признан виновным в соучастии во взрыве Зимнего Дворца /…/; ко второму же потому, что, хоть по обстоятельствам дела он оказывается менее виновным в взводимых на него преступлениях, но после свершения сих преступлений в минувшем году, он в текущем году совершил новое преступление, лишив, при его задержании, жизни лицо, /…/ исполнявшее свой долг. Считаю однако обязанностью заявить, что временно Командующий войсками Петербургского Военного Округа Генерал-Адъютант Костанда, при свидании со мной вчерашнего числа, передал мне убеждение свое, почерпнутое из доходящих до него сведений, что в обществе ожидается смягчение приговора дарованием жизни всем осужденным к смертной казни и что милосердие Его Величества благотворно отзовется на большинстве населения».
В ответ Черевин 3 ноября сообщил, что «Его Величество /…/ приказал /…/ приговоренных к смертной казни помиловать, кроме Квятковского и Преснякова».[947]
На публику казнь, совершенная в такой благостной атмосфере всеобщих надежд, произвела крайне тяжелое впечатление. Позднее Лорис-Меликов упрекал себя за нее, а современные критики подчеркивают, что он мог бы и более настойчиво и аргументированно обратиться к самому царю. Но думать-то нужно было раньше: когда, напоминаем, 31 июля 1880 сам Лорис пообещал цесаревичу повесить Преснякова — именно отмены этого обещания теперь ему и пришлось просить, со ссылкой на мнение генерала Костанды.
