«Еще немного дней, и нам стало известно, что по докладу Мезенцева Александр II отклонил ходатайство «Особого Присутствия Сената» «о смягчении участи приговоренных по делу 193-х». «Злоумышленники, — говорилось в докладе, — желают запугать правительство; правительство должно проявить твердость». Для обсуждения положения был созван «совет» нашей организации. «Совет» не составлял отдельной группы в организации: в него входили, кроме членов «центра», все наличные в Питере члены организации. На собрании были оглашены только что полученные сведения о смерти в Петропавловской крепости Купреянова /…/. Сергей Кравчинский /…/ заявил: «/…/ Позвольте мне завтра представить свой проект». — На следующий день собранию был представлен проект Сергея. Это был обвинительный акт против правительства /…/. Заканчивался проект словами: «Все эти жестокости требуют ответа. Он будет дан. Ждите нас!» /…/ За ночь обращение было отпечатано и на утро 15 мая 1878 г. выпущено.
Этим «ждите нас» горсть революционеров объявила войну правительству»[663] — вспоминал Адриан Михайлов.
Вот и прозвучало почти что официальное объявление о начале гражданской войны. Причем инициатива, как и раньше, снова принадлежала правительству.
«Ходатайство суда перед царем об облегчении приговора касалось многих подсудимых, и до разрешения вопроса царем мы оставались в неопределенном положении и продолжали сидеть в крепости и Д[оме] П[редварительного] З[аключения]. Царь, вероятно, колебался, но потом, после выстрела Веры Засулич, отказал в замене каторги поселением и только велел зачислить нам в срок каторги и время, проведенное в предварительном заключении. Только один Мышкин, которого Сенат исключил из своего ходатайства за выстрел в казака в момент ареста, был сейчас же отправлен в Новобелгородскую Централку, а мы продолжали сидеть сидеть в крепости /…/. После решения царя /…/ нас скоро стали отправлять — одних /…/ на Кару, а четырех человек — меня, Войнаральского, Рогачева и Муравского — в Ново-Борисоглебскую Центральную каторжную тюрьму, находившуюся около села Андреевки Змиевского уезда»[664] — вспоминал Ковалик.
Из 28 приговоренных к каторге реально на нее было отправлено 12 человек, в том числе Е.К. Брешко-Брешковская — будущая «Бабушка русской революции», первая женщина в истории России, приговоренная к каторжному сроку за политическое преступление. Добровольский, как упоминалось, бежал за границу, Купреянов умер, а большинству осужденных на каторгу все-таки заменили ее на поселение.
«Ходатайство суда, по настоянию Мезенцова, не было утверждено, да кроме того до 80 человек оправданных были отправлены в ссылку. Ходатайство обо мне тоже не было уважено, и административным порядком определили выслать меня в Пермскую губ[ернию]. За 2 месяца до отправки, в Литовском замке я впервые столкнулась с Брешковской и оценила ее выдающуюся энергию»[665] — вспоминала Корнилова-Мороз.
Поразительное дело: подавляющее число оправданных по суду (притом, что многие из них провели по нескольку лет в одиночном заключении!) должно было теперь (за какую вину?) отправляться еще и в административную ссылку! Среди них оказались и Перовская, и Тихомиров.
Последний к концу пребывания на процессе казался уже несгибаемым революционером. На самом деле это было вовсе не так (дальнейшие его жизненные кульбиты продемонстрировали и необычайную гибкость его морали, и артистичность поведения). Связанный до утверждения приговора суда подпиской о невыезде, Тихомиров все-таки нелегально съездил в Москву — выяснить возможность восстановления на учебу в университете. В этом ему было отказано. Приговор же, вынесенный царем, и вовсе лишал его малейших надежд на нормальное существование:
«Государь Александр II усилил мне наказание, т. е. не безусловно выбросил, как суд просил, в наказание 4 [и] 1/3 года предварительного заключения, а приказал выслать административно, с тем, что если окажусь неблагонадежным, то применить ссылку на житие в Сибирь. /…/
Ну что я должен был делать в административной ссылке, где не мог ни служить и вообще даже зарабатывать хлеб?
Сверх того, малейшая ссора с полицией или чей-нибудь донос, — и я мог быть сослан на жительство в Сибирь. Положение это совершенно невыносимое для молодого человека, полного жизни и жажды деятельности /…/.
Я моментально убежал, и с тех пор начинается моя долголетняя (почти десятилетняя) нелегальная жизнь.
Считая тюрьму, правительство отняло у меня, насколько в его силах, почти 15 лет жизни, лучших лет силы и развития. Со своей стороны, немногие сделали столько вреда правительству, как я, за это время своей нелегальности, т. е. с 1878 по 1885 год».[666]
Вопрос что делать перед ними не стоял: «Ближайшая практическая задача была для нас ясна. Имя шефа жандармов Мезенцова, как главного виновника жестокостей правительства /…/ было у всех на устах. На него и должен быть направлен первый удар. Но тут же рядом встала и другая задача, требующая немедленного разрешения. Осужденные на каторгу большепроцессники были разделены на две группы: женатые должны были отбывать каторгу на Каре (в Забайкалье), неженатые — в «централках» близ Харькова. Нам стала известна инструкция для содержания «государственных преступников» в централках. Ею устанавливался режим «заживо погребенных» (так озаглавлена была напечатанная подпольной типографией брошюра[667]). Именно эту группу нужно было освободить. /…/ Не успели /…/ закончить обследования, как Мышкина уже увезли в одну из централок. Увезли его ночью, нам стало известно утром. Было ясно, что для него мы уже ничего не сможем сделать»[668] — вспоминал Адриан Михайлов.
Так же писал и Михаил Попов, находившийся там же и тогда же: «Мало того, что некоторых из молодых людей этого процесса, виновность которых заключалась лишь в том, что они читали Лассаля или имели при себе /…/ «Капитал» Маркса, посылали на каторгу, но Мышкин, Ковалик, Войнаральский и Рогачев, по личному распоряжению Александра II, должны были весь десятигодичный срок отбывать в центральной тюрьме в оковах. Мышкин, со времени этого процесса, в глазах революционеров тогдашнего времени и всей молодой России стал ярким представителем революционной партии. /…/ Решено было употребить все силы и средства, /…/ чтобы вырвать его из рук правительства. На Николаевском вокзале было учреждено дежурство, задачей которого было следить за отправкой Мышкина из Петербурга. /…/ Жандармы перехитрили товарищей Мышкина /…/, несмотря на всю их бдительность. В то время, как следили за пассажирскими поездами, отходившими по Николаевской дороге, жандармы увезли Мышкина в товарном поезде».[669]
Что человеку нужно, чтобы ощущать себя полноценным членом общества? Ответы могут быть разными, но почти очевидно, что для этого необходимо признание со стороны общества. Приобрести же его далеко не всегда просто.
Молодому поколению почти во всех странах и в любые эпохи приходится несладко: все тепленькие местечки заняты старшими поколениями, вовсе не радующимися приходу молодых. Правда, бывают эпохи, когда старшие легко и охотно уступают свое первенство младшим — если не на индивидуальном уровне (тут бывает по-всякому), то на общественном: когда ради общего блага нужно идти на гибель.
В этом смысле российской молодежи ХХ века грех жаловаться на судьбу: она почти всегда была востребована, ее почти всегда хвалили и награждали, охотно посылая на всякие гиблые дела: то на баррикады, то в пекло гражданской войны, то в борьбу за или против Троцкого, то на раскулачивание и стройки социализма, то в ГУЛАГ (кого — в зэка, кого — в вертухаи), то под пулеметы линии Маннергейма, то на фронты действительно Великой войны, и снова — на целину и стройки коммунизма, на БАМ и т. д. Даже в начале века молодежь рвалась и на японский, и на германский фронты, а в конце века пытались сделать героев и из участников Афганской и Чеченской войн. Словом, скучать не приходилось.
