Дневные воскресные приемы у моего тестя, на которых неизменно подавался коньяк, были одной из незыблемых традиций города Уорли. Мой тесть устраивал такие приемы примерно раз десять в год, почти всегда в первое воскресенье каждого месяца. По количеству приглашений, полученных тем или иным лицом на эти приемы, можно было безошибочно определить общественное положение этого лица или его положение в доме мистера Брауна, что, в сущности, сводилось к одному и тому же. Это был весьма удобный способ воздавать положенную дань светской жизни и одновременно производить надлежащий отсев: если вы получали приглашение на «воскресную рюмку коньяку» к Браунам, это еще не означало, что вас когда-нибудь пригласят к ним на обед, но если вы не получали приглашения на «воскресную рюмку коньяку», это уже означало, что в глазах Браунов вас как бы не существует вовсе.

Мы с Сьюзен, будучи членами семьи, имели постоянное приглашение, и я был не настолько глуп, чтобы им пренебрегать. Но в это воскресное утро я с радостью предпочел бы выпить пинту пива в «Кларендоне». Эту мысль — довольно опрометчиво — я и высказал Сьюзен, когда мы из церкви святого Альфреда поехали к Браунам.

— Очень жаль, что у тебя такое настроение, — сказала она.

Я резко свернул на шоссе Сент-Клэр.

— Совершенно не о чем жалеть, — сказал я. — Это была просто шальная мысль.

— Довольно странные шальные мысли приходят тебе в голову, — сказала она. — Ты едешь со мной в гости, но предпочел бы поехать в кабак без меня.

— Я этого не говорил.

— Но ты никогда не приглашал меня в «Кларендон».

— Ты никогда не говорила, что тебе этого хочется.

— Мне этого не хочется, — сказала она. — Но тебе хочется. Почему бы тебе после того, как ты отвезешь меня к папе, не отправиться обратно в город? К твоим драгоценным трактирным друзьям. К твоим чертовым избирателям. К твоим поклонницам. А я объясню папе, почему ты не мог остаться…

— Подавись ты своим папой, — сказал я.

— Очень красиво, — сказала она. — Ты всегда так очаровательно выражаешься?

— Извини, пожалуйста, — сказал я. — Забудем это.

Она ничего не ответила, но, взглянув на нее, я, к своему удивлению, обнаружил, что она плачет. Я свернул направо и остановил машину на Ройден-лейн — узкой грейдерной дороге, ответвляющейся к югу от Тополевого шоссе.

— Что случилось, детка?

— Ничего, — сказала она.

Я протянул ей носовой платок.

— Что-то есть. Ты нездорова?

— Нет, я здорова, — ответила она.

Я обнял ее.

— Ты не должна плакать в этом красивом платье.

— Я плохая жена, — сказала она. — Ты был бы счастливее без меня.

— Не говори глупостей, малютка, — сказал я, взял у нее платок и осторожно вытер ей слезы. — Мы посидим здесь, выкурим по сигарете и полюбуемся природой. Куда нам спешить?

— Как здесь тихо, — проговорила она.

Позади и слева от нас пышно зеленела равнина, а впереди за каменной оградой торчал осыпанный валунами дернистый склон холма, похожий на большой шершавый язык, который высунула раскинувшаяся за ним Уорлийская пустошь. В машине было тепло, и я опустил окно.

Я положил руку Сьюзен на колено. Прошедшей ночью мы оба немного хватили лишнего и сразу уснули, едва голова коснулась подушки. А сегодня я сказал Сьюзен, что Герда от нас уходит. Вот тогда эта перебранка и началась — скучная, тупая супружеская перебранка. А сейчас я не чувствовал себя сварливым супругом; сейчас мы были — он и она в белом «зефире» на пустынной проселочной дороге.

— Мы можем выйти немножко погулять, — сказал я.

— На этих гвоздиках? — сказала Сьюзен.

Я расстегнул пуговку у ворота ее платья. Она легонько ударила меня по руке и застегнула пуговку.

— Нет. Не здесь, — сказала она мягко.

— Во всем виновато твое платье, — сказал я.

— Оно очень скромное и строгое.

— Это одеяние девственницы. Ослепительно белое и закрытый ворот. — Я прижался носом к ее рукаву. — И накрахмалено. Безумно сексуально. Словно соблазняешь монахиню.

— Не говори пакостей, — сказала она и достала портсигар. — Дай мне прикурить, милый.

Она наклонилась ко мне, и ее раскрытая сумочка соскользнула на пол. Я почувствовал вязкий приторный запах — флакончик с духами вывалился из сумки. Я поднял его и заткнул пробкой.

— Твои новые духи, дорогая, — сказал я. — Немножко еще осталось. — Я потянул носом воздух. — В машине теперь будет пахнуть, как в публичном доме.

Она взглянула на флакончик, и слезы снова полились из ее глаз.

— Зачем же плакать, — сказал я. — Я куплю тебе такие духи.

— Они мне не нравятся, — сказал она. — Отвратительные духи. Мне не надо больше таких духов.

Я закурил сигарету.

— Так выбрось их.

— Нет, это было бы расточительно.

Все еще плача, она снова подушила за ушами. Я расхохотался: никогда еще, кажется, не была она столь нелогична, столь вздорна, столь женственна и… столь обворожительно-мила, как в это чудесное июньское утро. Я поцеловал ее.

— Попудрись, и мы поедем, — сказал я. — Чудно́, но порой мне кажется, что ты вовсе мне не жена.

— Что ты хочешь этим сказать?

К моему изумлению, она как будто рассердилась.

— Я хотел сделать тебе комплимент.

Она открыла пудреницу.

— Довольно странный комплимент, — сказала она. — У тебя очень странная манера выражаться.

Я крепче прижал ее к себе. Она высвободилась.

— Нас могут увидеть, — сказала она.

— Но ведь ты же моя жена.

— Ты, кажется, этого не чувствуешь. Ты только что в этом признался.

— Забудем это, — сказал я. — Это не имеет значения.

Она смахнула пылинку с платья.

— Правильно, — сказала она, — это не имеет значения.

Она продолжала пудриться. Теперь я видел перед собой светскую маску — лицо молодой дамы, которая посещает церковь и ездит на приемы. Трудно было поверить, что в этих больших карих глазах могли когда-нибудь стоять слезы.

Кончив пудриться, она снова взяла флакончик с духами. Она подняла его вверх и посмотрела на свет: на дне оставалось еще немного духов. Она отвернулась от меня и, оттянув ворот платья, вылила остаток духов в ложбинку между грудей. Я смотрел на нее и не испытывал больше нежности к ней. Без всякой видимой причины она вдруг отдалилась от меня. Ее тело было по-прежнему здесь, рядом со мной, так же как безоблачно-синее небо по-прежнему было у нас над головой, но я был нужен ей сейчас не больше, чем небу; она ушла куда-то от меня.

Мы уже ехали по Тополевому шоссе, когда она наконец нарушила молчание. Глядя в сторону, она сказала:

— Будь добр, не забывай, что ты в обществе, хоть на этот раз.

— Что ты хочешь этим сказать, черт побери?!

— Общайся, не разговаривай все время с папой о делах. И не волочись за этой Хэксли.

— Хаксли, — поправил я. — Кстати, я понятия не имел, что она будет там.

— Ну конечно, если бы ты знал, то поскакал бы туда со всех ног, не так ли?

— Да я, черт побери, всего раз и видел-то ее! Только раз и минуты две, не больше.

— А тебе бы, конечно, хотелось побольше, не так ли? Я же видела, как ты уставился на нее в церкви, видела, какое у тебя сделалось томное выражение лица. И она это видела тоже. Эта особа отнюдь не идиотка.

— Она даже не подозревает о моем существовании, — сказал я.

— Совершенно так же, как Ева Стор, — она тоже не подозревала о твоем существовании. В последний раз это ведь была она, не так ли? — А до нее — Джин Велфри. Ты делишь все свое время между моим отцом и той женщиной, которая тебе на этот раз приглянулась.

— Я не обмолвлюсь сегодня ни единым словом ни с одной женщиной. И с твоим отцом тоже. Ни единым словом, будь я проклят!

Сьюзен пробормотала что-то, но я не разобрал что; все мое внимание было поглощено преодолением поворота перед въездом в усадьбу. Въезд был так узок, что приходилось делать широкий разворот, чтобы не ободрать крыло машины. Это, кстати, было единственным, в чем проявилась прижимистость Брауна, ибо его дом был самым большим на Тополевом шоссе и, следовательно, самым большим в Уорли, если не считать особняка Уэйлсов и замка Синдрема. А усадьбы их, даже соединенные вместе, были ничтожны по сравнению с брауновской, хоть и достаточно велики, если подходить к ним с обычной меркой. И строители как особняка, так и замка не пошли дальше песчаника, честолюбие же Брауна мог удовлетворить только самый лучший тесаный камень.