Этот дом пришелся бы Элис по вкусу. Однако во всем остальном вкусы Джорджа, по-видимому, не претерпели никаких изменений. Только бурбонское виски («я помню вашу слабость, Джо»), которое я усиленно подливал себе, помогло мне не впасть в состояние безысходной тоски: все цвета были здесь слишком светлые, все формы слишком обтекаемые, все абстракции на стенах слишком абстрактные. И все было слишком аккуратное, слишком опрятное — это было жилище аккуратного мужчины, который живет один.

Говорил преимущественно Джордж, вставая и нервно прохаживаясь по комнате. Виски, казалось, растворилось в моей усталости, поглотилось ею, и голова моя была ясна, и язык не заплетался, но Джордж теперь, когда он был у себя дома, несколько распустил вожжи. Лицо его не раскраснелось и не побледнело, но как-то обмякло.

— Это все Моурин придумала, — сказал он, внезапно оборвав разговор о моем тесте.

Он взял с каминной полки фотографию в рамке. Изображенной на ней молодой особе было никак не больше тридцати лет; у нее были темные волосы и твердая складка в углу рта. Казалось, она тихонько посмеивается над чем-то, но вполне добродушно, впрочем. Я возвратил ему фотографию. Он взял ее очень бережно, словно боялся повредить.

— Красивая девушка, — сказал я.

— Моя невеста.

— Поздравляю.

— Это еще пока не официально. Но мы скоро поженимся.

Он опустился в кресло. Оно было серебристого цвета и по форме напоминало половинку яичной скорлупы — я думал, что такая мебель существует только в нью-йоркских рекламных проспектах. Но Джордж, казалось, чувствовал себя очень удобно в этом кресле. Анатомически он был человеком двадцатого столетия. Я же был неправильной формы, не такой, какая требовалась для этой комнаты, мне было бы неудобно сидеть в таком кресле… и я слишком устал и слишком много выпил. Нужно было сказать Джорджу какую-нибудь любезность и отправляться домой.

— Я очень рад за вас, — сказал я. — Тоскливо жить одному.

— Я жил один очень долго, — сказал он. — Всю жизнь. Вы знаете… — Он подлил себе виски. — Когда Элис умерла… — Он снова умолк и поглядел на меня почти с нежностью. — Когда Элис умерла, я был рад. Легче быть одиноким, когда ты и вправду один. Если бы у нас были дети, тогда еще все могло бы сложиться по-другому.

Было уже одиннадцать часов. Сьюзен теперь, верно, легла спать. Я разденусь за дверью, а потом тихонько заберусь к ней в постель. Но сначала я зайду к Гарри и положу около него катушку с цветной пленкой, о которой он меня просил. А потом пойду к Барбаре и положу ей в кроватку медвежонка, купленного в Лондоне у Хэмли. Возвращаясь домой, я возвращался не к Сьюзен, а к детям. На какое-то мгновение мне стало жалко Джорджа.

— Вы когда-нибудь вспоминаете о ней? — спросил он.

— Это было бы бессмысленно.

— Выпейте еще, — сказал он. Теперь голос его стал хриплым.

— Нет, Джордж, спасибо, мне, право же, пора.

— Нет, я настаиваю. Последний раз мы с вами пили вместе десять лет назад. Даже немного больше. Ну, давайте еще глоток. — Я протянул ему мой бокал.

— Маловат, — сказал он и взял лафитный стакан.

— Салют, — сказал он. — Пью за то, чего вам больше всего хочется. А все же вы вспоминаете о ней когда-нибудь, Джо?

— Иногда.

— Это глупо. Она не принесла бы вам счастья. Она бы проглотила вас живьем.

К моему удивлению, слезы навернулись мне на глаза.

— Мир праху ее.

— Так говорит Моурин. Она всегда так говорит — с первого дня нашего знакомства. Вы счастливы теперь, Джо?

— Счастлив… как все. — Я не мог сказать иначе. Я не мог соврать ему, потому что он был мужем Элис. И он хорошо это понимал.

— Счастлив, но не до головокружения. Счастлив, как все. И у вас есть дочь.

— И сын.

— Но сын — это мамочкин сынок.

— И дедушкин.

— А дочка — ваша. Так случается иногда.

— Это может случиться и с вами, — сказал я.

Я поднялся — не без некоторого труда. Мое кресло хотя и не было таким исчадием двадцатого века, как кресло Джорджа, все же как бы вынуждало меня оставаться в полугоризонтальном положении.

— Вы еле стоите на ногах, — сказал Джордж. — Я отвезу вас домой. — Он внезапно утратил свою агрессивную настойчивость и, видимо, забыл про мой оставшийся нетронутым лафитный стакан.

В автомобиле мы не разговаривали, но Джордж, казалось, был чрезвычайно доволен чем-то. Я догадывался, что доставляло ему такую радость, почему время от времени он едва удерживался, чтобы не хмыкнуть от удовольствия. И я чувствовал, как моя неприязнь к нему начинает таять. Он вышел из машины и проводил меня до садовой калитки. Я с облегчением заметил, что в окнах у нас света нет. Я снова был дома, а в саду уже распустились ипомеи и вьюнок. Они распустились еще до моего отъезда в Лондон — голубые, розовые, бледно-лиловые и алые цветы, но я не замечал их при свете дня, а теперь увидел в лунном сиянии.

— Зайдемте, выпьем, — предложил я Джорджу.

— Уже поздно, — сказал он. — Спасибо тем не менее.

— Приезжайте к нам как-нибудь с Моурин, — сказал я, когда он садился в машину.

— С радостью, — сказал он. — Спокойной ночи, Джо.

Дверца машины захлопнулась. Это был основательный, солидный звук, словно задвинули дверь международного вагона. У Джорджа был теперь «мерседес». Я глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду, а затем отворил парадную дверь. Но я не сразу вошел в дом: стоя вполоборота, я бросил последний взгляд через плечо. Все теперь стало на свое место, и боль прошла, подумал я, а Уорли все тот же, Уорли победил в конце концов. Новая жена родит Джорджу детей, а мертвая будет покоиться с миром. Я вошел в дом, осторожно притворил дверь и достал из портфеля цветную пленку и медвежонка.

— Вы можете воспользоваться нашим проигрывателем для пластинок, если хотите, Герда.

— Благодарю вас, мистер Лэмптон.

Она наклонила голову так, словно намеревалась сделать реверанс. Пухленькая, белокурая, она казалась очень податливой. Не в первый раз у меня мелькнула мысль: интересно, как бы она поступила, если бы я повел решительную атаку? Как в таких случаях начинают? «Вы очень славная девушка, очень славная девушка», — и потрепать по розовой щечке. «У меня есть для вас небольшой подарочек…» Но у меня не было для нее небольшого подарочка, и я не заводил интрижек со служанками, впрочем, она была не совсем служанкой: ее отец был одним из наших заказчиков, и она приехала в Англию, чтобы изучать язык. Так что она была скорее как бы членом семьи. В наше время прислуги как таковой уже не существует, я родился для этого слишком поздно.

— Сейчас в Гамбурге мы бы все на улицах были, — сказала Герда. — Мы бы на улицах танцевали даже.

— У нас здесь для этого не особенно благоприятные условия, — сказал я. — Но сегодня вечером в городе будет фланелевый бал.

Она сморщила носик.

— Вы танцуете в фланелевых платьях?

— Женщинам можно надеть просто летние платья.

Я поглядел поверх ее плеч на расписанную стену.

Жалюзи на кухонном окне были приспущены, и от этого на всем лежали полосы тени. На расписанных стенах появились царапины, которых я раньше не замечал.

Платье Сьюзен в последнем ревю, называвшемся «Ночь и день», обтягивало ее, как перчатка, и не доходило до колен, но не так же оно ее обтягивало? Я поднял жалюзи и снова поглядел на стенную роспись. Теперь резкая линия между ног и очертания грудей стали менее четкими.

— Слишком холодно для летних платьев, — сказала Герда.

— Не обязательно их надевать, — сказал я. — Но, может быть, еще потеплеет.

— Меня уже не будет здесь, — сказала Герда.

Она присела на стул возле откидного стола и вытащила из кармана пачку сигарет. Я зажег для нее спичку.

— Спасибо, — сказала она. — Вы очень добры. Когда я вернусь домой, я совсем не буду курить. Мой отец этого не любит.

Она была без чулок; когда она закинула ногу на ногу, золотистый пушок у нее на ногах засверкал, словно блестки.