— Вы меня в конце концов уморите, мой мальчик, — сказал он. — Где вы слышали этот анекдот?

— От одной приятельницы-актрисы, — сказал я.

Джин рассказала мне его в субботу на вечеринке у Ринкменов. Она, кроме того, дала мне еще свой лондонский телефон. И сейчас она, вероятно, в Лондоне. И я в Лондоне. И, конечно, Тиффилд пожелает после обеда отправиться прямо домой. Я по-прежнему сидел в Американском баре в двухстах милях до дома, и голоса звучали все так же назойливо громко, но я их уже не замечал. И Барбара перестала напевать.

— От одной приятельницы-актрисы? — повторил Тиффилд. — Если бы только я был помоложе… — Он крякнул. — Пожалуй, я не откажусь еще от одного мартини. Я заслужил его, по правде сказать. У вас, у молодежи, приятельницы-актрисы, а у нас стакан джина… так уж оно повелось…

— Вы в самом деле?..

— Да. А потом мы подумаем насчет обеда. Она живет в Лондоне, эта ваша приятельница-актриса?

— В Кенсингтоне, — ответил я.

Он покосился на блондинку.

— Ее показывали по телевизору, — сказал он и назвал ее имя.

Мне никак не удавалось припомнить, где я видел эту ультрасовременную кошачью мордочку, но, услышав ее имя, вспомнил сразу. Примерно с полгода назад оно было во всех газетах: «Злоупотребление алкоголем. Жена делает карьеру. Муж опускается на дно».

У Тиффилда блестели глаза.

— Странную жизнь ведут эти люди, — с удовлетворением заметил он.

— Некоторые из них — да, — сказал я.

Джин не попадала дважды в газеты как ответчица в бракоразводном процессе и не сжила еще со света ни одного мужа, но ведь Джин не сделала еще и настоящей, головокружительной карьеры. И Джин, когда у нее долго нет ангажемента, всегда может возвратиться в Уорли и заняться домашним хозяйством: она работает с предохранительной сеткой, ей нечего бояться.

Я снова поглядел на блондинку. Один из мужчин что-то говорил ей, и она, слушая, наклонилась вперед. Ее черное платье было так сильно декольтировано, что казалось просто невероятным, как оно еще может прикрывать грудь. Я отвел глаза. Мне было как-то совестно испытывать к ней вожделение. Я знал, что́ сделало таким пустым и безжизненным ее лицо, знал, чего это стоит — балансировать на туго натянутой проволоке там, наверху.

— Обворожительна, — сказал Тиффилд. — Будь я помоложе, я бы спросил вас, нет ли у вашей приятельницы хорошей подружки. — Он вытащил из кармана часы. — Пять шиллингов, — сказал он. — Пять шиллингов в тридцатом году. И с тех пор ни единого пенса не было истрачено на починку. Они будут ходить еще долго после того, как эта игрушка, которую вы носите на руке, откажется работать… — Он уставился на часы. — Такие часы подымают дух, я верно вам говорю. Однако время летит. Да, время летит. Нам в самом деле пора подумать об обеде.

Он подумал об обеде весьма основательно и не без успеха, начав foie gras.[1] Здесь в первый и последний раз он проявил некоторую нерешительность, не зная, не отдать ли предпочтение икре. Затем он перешел к форели, цыплятам en cocotte[2] и crêpez suzette.[3] За обедом он разговаривал мало и ел очень сосредоточенно, заткнув салфетку за воротник. Между переменами он курил мои сигареты и выпил львиную долю вина — рейнвейна, vin rosé[4] и мадеры. Я не участвовал в выборе вин, он заказывал их по своему вкусу, и всякий раз, как на столе появлялась новая бутылка, я удостаивался небольшой лекции, в которой он разъяснял мне, почему его выбор пал именно на это вино.

Нам была хорошо видна танцевальная площадка, и в этот вечер там танцевало очень много молодежи. Девушки обменивались партнерами — казалось, они все хорошо знают друг друга и собрались сюда, чтобы вместе что-то отпраздновать. Никто из них не был здесь по долгу службы, все они тратили свои личные деньги, и для них этот вечер был приятным событием; они веселились, им будет чем вспомнить эти танцы в «Савойе». Одиннадцать лет назад в Дафтоне я регулярно посещал ресторан «Локарно». Там я сидел за столиком на балконе, пил, ел и смотрел на танцующих. Я ел сосиски, пил чай или кофе, и костюм мой стоил не тридцать пять гиней, а что-то около десяти. Но тогда я тоже ходил туда как частное лицо и тратил свои личные деньги. И я был волен в любую минуту присоединиться к танцующим.

Я отодвинул в сторону свои crêpez suzette. Тиффилд поглядел на меня поверх пустой тарелки.

— Вы даже не притронулись к ним, — сказал он с некоторым укором. — Нет аппетита, мой мальчик?

— Я не голоден, — сказал я и стал смотреть на танцующих. Юбки женщин развевались в румбе. Нет аппетита, лошадка потеряла аппетит, служащий фирмы потерял аппетит, зятек потерял аппетит…

— Вы должны это съесть, — сказал он. — Это совершенно восхитительная штука. — Он все еще держал в руке вилку.

— Не сомневаюсь, — сказал я. — Но я не в состоянии больше есть.

— Вы же ничего не ели, — сказал он. — Апельсиновый сок и омлет — это не обед. — Он алчно поглядел на мою тарелку. — Это же пропадет, — сказал он.

— Официант съест.

— Вы не против, если я сам съем?

Я пододвинул к нему тарелку. В первый раз за все время я почувствовал к нему некоторую симпатию. В его обжорстве было что-то трогательно детское. В конце концов, что же еще ему оставалось? Он никогда не был женат; у него никогда не было никаких интересов в жизни, кроме его дела, а налаженное дело двигалось теперь само собой. В 1919 году он занял одно из ведущих мест в легкой индустрии, и теперь, куда бы вы ни швырнули камень в восточной части Лондона, вы непременно угодите в одну из фабрик Тиффилда.

Тот особый сорт стали, который был ему нужен, предназначался для совершенно нового вида производства и являлся, в сущности, совершенно новым сортом стали. Мы потратили немало времени и сил, чтобы дать Тиффилду то, чего он хотел, но он не собирался делать нам достаточно крупного заказа. Чтобы не потерпеть убытка, нам нужно было продать по меньшей мере вдвое больше стали, чем требовалось ему, а мы не могли продать ее никому, кроме него, так как никто, кроме него, в ней не нуждался. Но мы знали это, когда брались за изготовление этой стали, — мы наживляли плотву, чтобы поймать макрель. Мой тесть выразился неправильно, назвав Тиффилда крупным заказчиком, он просто надеялся, что Тиффилд еще станет для нас крупным заказчиком. Мне же казалось, что он того и гляди уплывет от нас с хорошим сочным куском «ХА-81», торжествующе зажатым в желтых зубах. А если это произойдет, я знал, кто будет во всем виноват.

Назавтра у меня было назначено свидание с главным инженером Тиффилда, и я знал, что он будет задавать мне вопросы относительно «ХА-81», словно он неграмотный или не верит тому, что написано. Да, скажу я ему, она действительно выдерживает такую температуру; да, она действительно не подвергается коррозии при воздействии таких-то и таких-то химических факторов; да, да, она не боится ни крови, ни бензина, ни ананасного сока, ни сои-кабуль, и какого черта вы заставляете меня терять столько времени понапрасну! Нет, этого я ему не скажу, но меня очень будет подмывать сказать ему это.

Тиффилд прикончил вторую порцию crêpez suzette. Я протянул ему пачку сигарет. Если мне не удастся уломать его сейчас, то потом уж и подавно. Я не дам ему больше уклоняться от разговора на эту тему:

— Мы несколько обеспокоены вашим заказом, мистер Тиффилд.

Он допил свой бокал мадеры.

— Мне кажется, это напрасно, мой мальчик. Конечно, я не специалист, но мне известно, что вы отлично справились с делом. Моттрем говорил — а уж если кто-нибудь разбирается в стали, так это он, — говорил мне об этом буквально на днях. Он в восторге, мой мальчик. Правду сказать, он думал, что вы не сможете выполнить все наши требования. То, что вы сделали, с «3»… нет… — он щелкнул пальцами, — с «ХА-81», сразу устранит уйму технических неполадок. А ведь вы не могли, — добавил он, — особенно широко пользоваться уже имеющимся опытом.