Прошли на Машину кухню, она размером метра два с половиной на два с половиной. Над раковиной — подвесная «двухэтажная» полка из проволоки с посудой, стаканы и чашки — наверху. Газовый нагреватель, окно во двор, огромный холодильник, как у русских полагается. Стол и две скамейки по обе стороны — места для четверых.

Вернулись в коридор, там рядом со входом дверь в Машину комнату. Широкая кровать. Маша легла на нее — показывает, как ей удобно. «Иди сюда, — говорит. — Попробуем, хватит ли места двоим». И вот мы уже обнимаемся, целуемся и ласкаемся, осторожно сбрасывая одежду, а форменный китель Маша сняла заранее. И я уже ни о чем не думаю, только отдаюсь волшебству этой женщины, сумевшей забыть, что я в плену. Шкаф с бельем совсем рядом, подушку и стеганое одеяло Маша вытащила не поднимаясь…

«Ну, моё золотце, это мой дом, вот видишь — лежанки хватило и для двоих!» Что Маша себе думает, что у нее на уме? Ясно, что вчерашнее — это не случайная прихоть. Внезапно — звонок в дверь, сердце у меня куда-то проваливается. Маша зажимает мне рот ладонью, выуживает откуда-то халат и идет к двери. Спрашивает, кто там…

Это соседка. Она пришла сказать, что приняла телеграмму для Маши, от Машиной матери. Мама живет в Днепропетровске и просит Машу приехать, по возможности скорее, она себя плохо чувствует. «Может быть, совсем плохо, — сокрушается Маша. — А я не могу даже позвонить ей по телефону! Владимир Степанович разрешит мне звонить из лагеря, но у мамы нигде поблизости телефона нет, только на почте. А там надо ждать часами, соединяют ведь вручную». Маша старается объяснить мне, какой огромный Советский Союз, какие разрушения оставила война и как из-за этого все сложно. И все должны помогать восстанавливать разрушенное. Это уже говорит в Маше член партии…

«Когда ты хочешь ехать?» — «Если достану билет, то на этой неделе. Поезда переполнены, билет так просто не купишь. А не повезет, так прождать можно и две и три недели!» — «А Владимир Степанович тебе не поможет?» И я пересказываю Маше, что говорил мне о начальнике лагеря шофер Дмитрий и как Владимир Степанович вытащил меня из НКВД.

Маша согласна: Владимир Степанович замечательный человек, он всем как отец родной. «Мне бы такого отца! — вздыхает Маша. — Я ведь росла с мамой да бабушкой с дедом, а кто мой отец, не знаю, мама не хотела говорить мне о нем. Ведь хороший человек не оставит такую чудесную женщину, как моя мама, одну с ребенком…»

Еще я спросил, когда у Маши день рождения. Она сказала — 11 августа, по гороскопу Маша «лев». «Я ведь гораздо старше тебя, золотце! Когда началась война с фашистами, я уже была врачом, работала в больнице в Киеве. После института нас распределяли, и мне очень повезло — Киев, столица Украины, совсем не то, что назначение в какую-нибудь дыру. Но теперь я не знаю, что лучше. А может быть, из заштатного городка меня не перевели бы в полевой госпиталь, и тот пьянчуга не отдавил бы мне ногу? Если бы да кабы… Я бы тогда тебя не встретила, вот как, золотце моё!»

Тут Маша вспомнила, что мы не ели. Встала, дала мне свой халат, а сама надела белый докторский. Конечно, ходить ей так нелегко, и она обулась: протез ступни у нее прямо в сапоге. В расстегнутом халате, почти голышом и в сапогах она очень красивая, так я ей и сказал. И про то, какие у нее красивые волосы, и про чудесную стройную фигуру и так далее. Маша прикрыла мне рот своим способом — она счастлива. Заварила чай, мы поели свежего хлебатгколбасой; появилась на столе, конечно, и водка. По такому случаю нельзя было не чокнуться, и Маша тут же — она ведь русская! — налила мне вторую рюмку… Выпили еще по чашке чаю, и стало понятно, что пора меня отправлять обратно — в лагерь.

Увы, печальная действительность, плен! Последние объятия, Маша целует меня, одевается, подкрашивает губы, и мы выходим. Я топаю впереди, Маша на приличном расстоянии сзади. На вахте «сдает» меня, охранник отмечает мое возвращение в журнале. И я иду по лагерю — не оборачиваясь, чтобы не вызывать подозрений. Иду и привожу свои мысли в порядок. Это ведь только второй раз, что я был с Машей, а мне кажется, что мы знаем друг друга целую вечность. Ведь она на 14 лет старше, а как она мне доверяет! С ней совсем не так, как с Ниной, но ведь мне хорошо с обеими, как же быть? Вот Макс мне втолковывал, что, мол, погоди, налакомишься досыта, тогда узнаешь… Я тогда подумал, что он важничает, а теперь понимаю, что здорово влип.

…И вот мы опять идем с Максом прогуляться по лагерю перед сном. Я рассказываю про Машу, он снова и снова напоминает мне про осторожность: если про нас узнают, это будет катастрофой для Маши. Я спросил и про Людмилу. «Похожие проблемы, — вздыхает Макс. — Она готова остаться со мной после плена». Людмила нарисовала ему картинку: деревня, бродит скот, а Макс в кузнице подковывает лошадь. И тут же двое или трое ребятишек… Людмила старается учить немецкий язык по учебнику, да только фразы оттуда не подходят для их разговоров с Максом. А на рисунке она все это здорово изобразила и с помощью слов, которые уже выучила, понятно объяснила. «А что я могу сказать ей — что увидим, посмотрим? Я точно не хочу оставаться в России, я хочу в Дюссельдорф! И я уверен, что нас отпустят в этом году, и тогда эти проблемы решатся сами собой».

Не могу не согласиться с Максом, но мысль о том, чтобы в один прекрасный день, вот так просто сгинуть отсюда, меня коробит. Наверное, я насквозь, душой и телом, неисправимый романтик.

Пора идти на ужин, а Макс ведь еще не знает про суп с потрохами. Посмотрим, что он скажет. На раздаче все в порядке, никакого дурного запаха, здорово отбило его пряностями. Гейнц еще заправил суп мукой и луком, получилось вкусно. И нашим товарищам суп нравится, это не то что всем надоевшая перловка. Никто не воротит нос, тем более что дают добавку — оставлять рубец на следующий раз Гейнц не стал. И я понимаю, что судьба меня еще балует — с тех пор, как мы в этом лагере, я ведь ни разу не был по-настоящему голоден.

И бог погоды к нам милостив — стоят теплые летние дни. Я подолгу сижу в тесной комнатушке при кухне, занимаюсь тупой бухгалтерской писаниной и пользуюсь любой возможностью, чтобы выбраться оттуда на свежий воздух. Вот только что забежал к Маше узнать, как у нее дела с билетом в Днепропетровск. С этим все в порядке: шофер Дмитрий отвезет ее завтра в Мелитополь, там она получит билет через кого-то из знакомых Владимира Степановича. Сколько пробудет у мамы — не знает, надеется, не дольше недели. «И вернусь к тебе, Витька. Не хочу быть долго без тебя!» Договорились встретиться в больнице в шесть вечера, чтобы еще раз побыть вместе до отъезда.

А если сегодня репетиция? Ну ничего, опоздаю немного, я ведь свою роль выучил, времени для этого на кухне хватает. Ну и с едой здесь, конечно, все хорошо. Гейнц нередко готовит даже яичницу — это у нас «второй завтрак». И совесть его не мучает — он ведь добывает немало продуктов сверх положенного, и они идут в общий котел. Даже натуральный кофе был на Рождество… А сегодня он дал мне два вареных яйца — для моего друга Макса. Я отнес их к нам в комнату и положил Максу под подушку. Представляю, как он удивится, когда придет с работы!

После обеда я и сам пошел прилечь — не могу больше видеть всю эту дурацкую цифирь! Никто ведь по-настоящему не проверяет наши калькуляции, и наш «кухонный» офицер подписывает хоть черновик, можно сказать, не глядя.

Как водится, я заснул. Проснулся, только когда пришел Макс. Едва успел остановить его, чтобы он тут же не повалился и не раздавил яйца под подушкой. «Где ты их взял?» — спрашивает Макс в полном изумлении. «Гейнц дал, кто же еще! Не мог же я сунуть тебе под подушку яичницу». Макс сердечно благодарит меня. Оказывается, Людмила чуть не каждый день угощает его яйцами, а я-то думал…

Появился Манфред, наш режиссер. Велит быть всем в зале точно к семи. С нами хочет говорите xs чем-то политрук. А уже половина шестого, в шесть мне к Маше, надо поторапливаться. Макс смотрит на меня вопросительно, и я заверяю его, что не опоздаю.