«Я уже говорил Максу, — продолжает Владимир Степанович, — я надеюсь, что осужденные быстро здесь освоятся, и уже к Новому 1950 году все вы вернетесь в Германию. Пожалуйста, помогите мне благополучно управиться с новым непростым контингентом! Вещевому складу даны указания выдать вам новое обмундирование. Кто хочет, может получить его хоть сегодня».

Когда наш старик так вещает, хочется ему верить. Но все равно — какие бы там ни произносились красивые слова — я хочу домой! Я попрошу — не сегодня, конечно, нет! — буду просто умолять Машу отпустить меня. Только захочет ли она принести такую жертву?

Начальник лагеря и офицеры уходят, а мы остаемся и бурно обсуждаем услышанное. К моему изумлению, стремящихся уехать во что бы то ни стало в первую очередь — явное меньшинство. Кто-то даже обрадовался: дескать, с такими деньгами, «с набитым карманом», можно славно провести время, еще и с женщинами! Я бы тоже с удовольствием провел месяца три с Ниной в ее домишке, ан нет! Домой хочу, вместе с Максом — только домой! А комендант Макс Зоукоп грустно объясняет мне, что он своей судьбы тоже не знает. Начальник ему ничего не сказал, в списке его фамилии нет, и в речи Владимира Степановича о нем, коменданте, не было ни слова…

За новым обмундированием я не пошел, вернулся в нашу комнату — рассказать Максу про собрание. «Ничего не поделаешь, — замечает Макс, — бесплатных пирожных не бывает». Рассказал ему и про услышанное от коменданта Зоу-копа: завтра вокруг лагеря начнут ставить еще один ряд колючей проволоки. И сторожевые вышки с прожекторами. Наверное, в лагере для пленных, осужденных судом, должны быть другие, более строгие правила. И понятно, как отнесутся осужденные к нам, к тем, кто будет служить в лагере при начальстве. Вспомнить только, какое было недовольство, когда наши товарищи прослышали, что артистов после выступления угощали на кухне. До чего же мне неохота участвовать во всем этом! Вот возьму и поеду сегодня в ночную смену на завод, воспользуюсь своим пропуском…

И поехал вместе с бригадой из силикатного цеха. Сразу пошел, конечно, в медпункт, к Але. Нина уже ждала там.

Рассказал им во всех подробностях про собрание и про речь начальника лагеря. Нина слушала молча, только держала меня за руку. Потом сказала, что если мне нельзя будет выходить из лагеря, то пусть лучше я уеду. «Но как же так? Ведь комендант сказал, что вам разрешат ходить свободно? А ты все равно целый день будешь с этой докторшей, она, наверное, молодая и хорошенькая; нет, так я тоже не хочу!» А я молчу и думаю про себя, что Нина, к сожалению, права. Так и буду скакать все время от одной к другой, да еще если Маша отпустит в город одного…

Может быть, Нина читает сейчас мои мысли? Ведь женщины нутром чувствуют, когда им грозит такая опасность — другой женщины.

«Нет уж, Вилли, мой любимый, поезжай лучше домой. Пять лет в плену — неужели этого мало? Езжай вместе со всеми, и да поможет тебе Бог! Только Он один и знает, увидимся ли мы когда-нибудь еще, но изменить мы ничего не можем. Быть пленным — ужасно; любить пленного, а потом отдать его, скорее всего, навсегда — тоже худо. Но я была счастлива. Каждую минуту, что мы были вместе…»

Так мы проговорили до поздней ночи. Втроем, вместе с Алей. Это ведь совсем другое дело — вот так спокойно разговаривать о самых разных вещах, о чем угодно, не боясь, что тебя оборвут. Совсем другое ощущение… Снова и снова заваривали чай, говорили о жизни, Аля и Нина расспрашивали о моей прежней жизни дома. Не успели заметить, как стало светлеть — ночь кончается. Мы с Ниной и не почувствовали желания уйти в другую комнату, где постель.

На рассвете мы позавтракали втроем, это было замечательно…

По утреннему холодку шагаю на станцию с рабочими ночной смены. Успел забежать и в кузницу к Максу, это почти по дороге. Он уже на месте, раздувает кузнечный горн. Рассказал ему, что говорила Нина, и побежал к поезду.

А в лагере — сразу же спать, я ведь уже позавтракал. Проснулся после полудня и пошел в наш отдел труда, к моему начальнику Вальтеру узнать, как его дела; он ведь тоже в списке остающихся.

Вальтер не просто огорчен, он совершенно подавлен. Я раньше не знал, что он пережил ужасы Сталинграда и уже шесть лет как в плену. У него большая семья — четверо детей, три мальчика и девочка, все эти годы они росли без отца. Письма он получает редко, но знает, что жена и дети живы, при бомбежках не пострадали и живется им теперь неплохо. И вот теперь — ждать еще целый год? «Почему год? Ведь старик говорил о нескольких неделях». — «И ты этому веришь? Я — нет. Сколько раз уже говорено про skoro domof. Нет, нас опять дурят. Ясное дело, мы их устраиваем, сейчас здесь все налажено, а без нас — развалится. А «осужденные пленные» — они что, из образцового лагеря прибудут? И зачем расширяют больницу? Нет, Вилли, плохо наше дело, а прав изменить что-нибудь у нас нет — мы пленные…»

Горечь слышна в каждом его слове. Пробую его утешать, да и самому мне хорошо бы приободриться: может быть, на этот раз Иваны сдержат слово и мы вот-вот тоже поедем домой? «Слушай, Вальтер, а новое обмундирование ты получил? Пойдем, там сейчас должно быть мало народу…»

На складе и в самом деле никого. Интересно, откуда у русских столько нашего обмундирования, и всё — новое, ненадеванное. Мы без спешки выбираем себе вещи по росту, примеряем, что лучше сидит. А белье я оставил прежнее — оно стираное, мягкое, это лучше, чем грубое новое. Мундиры нам выдали серо-голубые, это была униформа в авиации и у зенитчиков. Только что без петлиц и нашивок — все будут «без чинов». Ну и хорошо! А главное — без впечатанных на спине букв, это совсем не пустяк!

«Ну, братец, славно же сидит на тебе обновка! — удивляется Макс, увидев меня в новой форме. — Нет, правда, в таком хоть домой можно ехать. На доске, между прочим, уже повесили объявление: со среды — выдача обмундирования всем, по бригадам. И получившим — на работу больше не идти. Значит, и в самом деле — едем!»

И еще Макс рассказал мне, что его тезка, комендант Макс Зоукоп, тоже остается — он нужен Владимиру Степановичу. «Будешь, — вздыхает, Макс, — все же не один, он ведь к тебе хорошо относится. Это ведь ненадолго, я верю старику, он не такой человек, чтобы обманывать…»

Из наших артистов и музыкантов не повезло мне одному, все остальные готовятся в дорогу. А мне что остается делать? Пойду-ка я завтра вечером к Маше, попробую ее переубедить. Вдруг удастся, надо надеяться до последнего…

Лагерь похож на растревоженный улей. Все торопятся, на плацу беготня, вещевой склад работает полным ходом — выдают новое обмундирование. А старым барахлом тут же набивают автофургон, на котором в лагерь привозят хлеб. Никто в этой суете и не заметит, если вечером я пойду к Маше в лазарет.

…И она повела меня показывать комнату. Там кровать со свежим бельем и подушками, на стене два пейзажа. В шкафу медицинские книги и русские художественные. Кувшин с водой и таз, как в кабинете у Маши, — чтобы мыть руки. Стол с тремя стульями, на скатерти уже стоит тарелка с яблоками.

«Ну, как тебе нравится? Это твоя комната, будешь жить один. Ну, может, и для меня тут найдется местечко, если я к тебе загляну». Я ведь собирался просить ее, чтобы меня отпустили домой, а что происходит? Мы уже обнимаемся. «Вот мы и обновим твою комнату…» Очутились, конечно, в новой постели.

Тишина, слышу только Машино дыхание. Пробую заговорить: «Дорогая Маша, у меня к тебе большая просьба…» И дальше о том, как я ею восхищаюсь, какая замечательная у нас с ней любовь и что ничего подобного я раньше не знал. И как это удивительно, что она решилась на такое со мной, пленным… «Но ведь я, дорогая Маша, уже пятый год как за колючей проволокой! И я хочу домой… Ты же меня любишь! Помоги мне, пожалуйста, помоги уехать вместе со всеми!»

Она меня не прерывает, только слушает и молчит.

«Пойми меня, Маша, пожалуйста! Мне с тобой хорошо, просто замечательно, но мне надо домой. Помоги мне!»