Петр уже дважды доливал свой стакан, а мне объясняет — когда пьешь водку, надо плотно закусывать, лучше всего — Salo с хлебом. А я пить больше не хочу, у меня и так уже голова начинает кружиться от водки, а ведь в 12 часов меня будет ждать Дмитрий…

«Пошли! — говорит Петр. — Выйдем в цех, сам посмотришь, с какой швалью мне надо план выполнять».

Мы надели полушубки и вышли. Люди в цеху — как тени. Изможденные, с запавшими глазами, одеты в худые шинели, многие без теплой шапки и рукавиц. Чего же ждать от них, они же, наверное, все больные! За какие преступления им такая каторга, спрашиваю я Петра.

«Откуда я знаю, ну, паразиты рабочего класса — мне-то как с ними быть? Меня никто не спрашивает, могут ли они здесь работать, с меня спрашивают продукцию — огнеупорные плиты, выполнение плана! Ну, пришлют триста человек вместо двухсот, да что от них толку? Вот когда у меня работали немецкие пленные… Нормы всегда перевыполняли, значит, заработок мой и моих русских рабочих был больше. А какой был у них бригадир! Если Фриц на месте — все будет в порядке, мне не о чем беспокоиться, а что теперь?»

Мы возвращаемся в кабинет, я хочу забрать мои записи и идти, но хозяин не отпускает. «Нет, Витька, надо еще по маленькой, по русскому обычаю — на посошок». Неужели я должен напиться допьяна? Нет, Петр меня жалеет — наливает мне самую малость, а себе — опять стакан. Теперь можно и уходить. Скоро двенадцать, но я поспеваю к воротам вовремя. Дмитрий уже ждет. «Ну, Витька, а я уже думал, ты не придешь. Теперь все в порядке, поехали!»

Вокруг лежит снег, но дорога, по которой мы едем, в порядке. Дмитрий рассказывает, что невеста и ее семья ждут нас с нетерпением. Немецкого военнопленного у них в доме никогда еще не было. Я тоже в напряжении, и Дмитрий сегодня что-то помалкивает. Может, и он побаивается, что везет меня к ним в дом? Молчим оба.

Через полчаса сворачиваем с хорошей дороги; дальше петляет покрытая снегом и льдом узкая дорожка, слева и справа — только заснеженные поля. Так проезжаем одну деревню, другую — и вот мы у цели. Это красивый деревянный дом под соломенной крышей, огороженный выкрашенным в белый и синий цвет деревянным забором. Я вылез из машины, Дмитрий отвел ее за дом, иначе мы загородили бы всю улочку. А может, не хочет, чтобы его машину здесь видели. Наташа уже ждет нас у дверей. Протянула мне руку и улыбнулась: «Privet!» Сразу за дверью стягиваем сапоги и получаем домашние туфли; мне приходится примотать портянки так, чтобы они не размотались у всех на виду. Ната-шины отец и мать тоже подали мне руку, a Babuschka, сидя у печки, притянула меня к себе и поцеловала в голову. «Maltschischka, ty takoj maltschischka!» — повторяет она.

Наташа отнесла куда-то мою шинель. В доме — запах еды и топящейся печки. Наташин отец спросил, как меня зовут, а мать позвала нас в другую комнату. Там стол, накрыт на двоих; хозяева, наверное, уже пообедали. Бабушка осталась на кухне, там к тому же теплее, а мама наливает нам в тарелки Borschtsch, это такой суп с капустой и красной свеклой, в нем много мяса; и еще нам дают свежий хлеб. Несмотря на закуску у Петра Ивановича, я отдаю обеду должное. Мы едим, а остальные трое, Наташа с родителями, смотрят на нас. Когда моя тарелка опустела, Наташина мама хотела налить мне еще, но пришлось отказаться — больше не могу; Borschtsch был замечательно вкусный, совсем не то, что суп в лагере. А потом — чай, крепкий, совсем черный, то, что надо сегодня для моей головы после водки в силикатном цеху…

Меня просят рассказать, когда и где я попал в плен, что со мной за эти годы случалось. Я с удовольствием рассказываю, ведь до сих пор никому, кроме молодых женщин в насосной на шахте, не было до меня дела. Рассказываю и про нашу театральную бригаду, а хозяева удивляются, что я не острижен наголо; ведь даже русских солдат так стригут. Наверное, потому, что русские ужасно боятся вшей, которые могут распространять эпидемию. Наташины родители удивляются, что я говорю с ними по-русски, а я рад, что уже могу говорить на разные темы.

Зашла соседка — что-то одолжить. Получается, что увидела здесь немецкого пленного. Нехорошо это, говорит Наташин отец, и верно — соседка возвращается, теперь уже с мужем и тремя детьми. Все хотят посмотреть на немецкого пленного, на Фрица. Вот такое русское гостеприимство — пришедших нельзя не пригласить в комнату. Так что пока здесь не собралась вся деревня, мы с Дмитрием решаем ехать поскорее обратно в лагерь. И Наташина мама желает мне на прощанье, чтобы я поскорее мог вернуться в свою семью, в Германию.

Когда машина трогается и мы проезжаем мимо окон, вся семья машет нам руками. А бабушка, когда прощалась со мной, все повторяла: «Мальчик, мальчик, храни тебя Бог!» — и крестила мне лоб. Растрогался я чуть не до слез; никогда этого прощанья не забуду.

Теперь у меня впереди два часа, чтобы собраться с мыслями. До чего же уютно мне было в этой маленькой комнате. Везде там ковры, не только на полу, на стенах тоже, наверное, персидские. А в углу на маленьком буфете стояла толстая свеча, оплывшая воском. И за ней, повыше — икона. Я уверен, что бабушка там молится. А над столом висела лампа на искусно выкованных цепях, а сбоку был диван… Рядом с той комнатой, наверное, еще одна — спальня, а больше, кроме кухоньки, ничего, дом ведь такой маленький. Снова и снова всплывают из памяти эти милые картины. Кто знает, смогу ли я когда-нибудь приехать сюда с Дмитрием опять.

Жаль Дмитрия, что ему за радость от такой поездки к Наташе! Да нет, ему важно знать, как мне его Наташа понравилась. Отвечаю, что даже очень. Такая славная украинская блондинка, стройная, кругленькая там где надо… И вот еще что было сегодня интересно: мы же были в гостях в украинской семье, но они говорят и по-русски, а вот Babuschka говорит только по-украински, потому-то я ее едва понимал.

Дмитрий жалеет, что соседи нам так помешали. На ужин, говорит он, было бы еще кое-что вкусное. И можно было поиграть на баяне; Bajan — это вроде аккордеона.

Уже почти темно, когда мы приезжаем в лагерь. Макс уже беспокоился, не случилось ли чего со мной. Я рассказываю ему сначала про Silikatny и начальника Петра Ивановича, у которого мне пришлось пить стакан водки. А потом мы сидим на моей кровати, и я рассказываю Максу про поездку с Дмитрием к его Наташе. А Макс сказал, что лучше бы такое не повторялось, потому что могут узнать, а риск слишком велик: доносчики есть повсюду, даже в маленькой деревне.

Что ж, совет Макса всегда по делу. Ведь из-за вылазки с Дмитрием поговорил я по делу только с одним начальником цеха. Хорошо еще, что нет пока Natschalnik, перед которым я должен отчитываться за работу.

Сегодня прибыли первые пленные из другого лагеря. Их человек 500, предстоит как можно скорее распределить их по цехам и бригадам, прохлаждаться им русские не дадут. Мне еще повезло — удалось найти в бумагах список бригад венгерских пленных, это уже хоть какой-то ориентир. А Макс советует запросить у завода письменную разнарядку — сколько людей и в какие цеха им нужно.

Но чувствую, что со всеми этими делами и бумагами мне не справиться — распределить вот так, с бухты-барахты, две тысячи человек на работы, в которых не разбираешься, невозможно. Макс ведь предупреждал меня, а я не послушался, очень уж захотелось свободно ходить по заводу да еще ездить туда и сюда. Может, среди новеньких найдутся умеющие читать по-русски, это здорово помогло бы…

В семь утра я пришел к нашему коменданту Зоукопу; он со своими помощниками уже обсуждает, как быть с пополнением. Меня послали к ним в барак, искать нужных людей. Пришел туда, объяснил, в чем дело. Сразу откликнулись трое; в лагере, откуда они прибыли, они уже занимались тем же. Они сами нашли еще двоих, и мы пошли в контору, в «отдел труда и нормирования». Можно занимать столы, стол начальника тоже. Все пятеро новичков старше меня, а Вальтеру, самому старшему, уже исполнилось 50, он с 1943 года в плену. Я рассказал, какой здесь завод, сказал, что там работают сорок тысяч человек. Новички прибыли к нам из лагеря, где большинство пленных работали в колхозах. Еще строили дороги, и мастера среди них тоже есть — ремонтировали колхозные тракторы и другие машины. Вальтер предлагает — прежде всего искать в документах: сколько где работало пленных и сколько завод за них платил.