Четыре часа прошли быстрее, чем я думал, вряд ли я успел повидать весь огромный завод. А когда возвращался на станцию, приходилось, вызывая усмешку у идущих со смены, даже спрашивать дорогу. На обратном пути вагон не так уж полон, многие пользуются этим, чтобы немного соснуть в дороге. Ференц принес мне целый кулек яблок от своей подруги Любы, и несколько яблок мы съедаем тут же — я ведь ничего весь день не ел, Ференц забыл мне сказать, что суп в обед надо было получать в том цеху, где мы с ним были утром. Еще он просит не забывать, что у нас с ним теперь секрет, чтобы я никому не проговорился о его свидании. Разумеется, я не стану болтать. Но почему этого надо бояться? Русским не разрешается дружить с пленными и заводить романы? Наверное, за это сажают в тюрьму или отправляют в штрафной лагерь, в Сибирь… И я обещаю — никому ни слова, даже Максу. Ференц доволен.
А в лагере меня ждет сюрприз. У Макса в руках — он вернулся с работы раньше — чуть не пачка почты для меня: письмо и семь открыток, вы только представьте себе — целых семь, от родителей, от друзей и знакомых! И ведь адрес на них — прежний лагерь, в Провиданку. Это же надо — почту для пленного пересылать в другой лагерь! Шапку я должен снимать перед русской почтой…
Надо будет и моим домашним написать про это чудо. Вот только с писчей бумагой дело плохо, не говоря уже о конвертах, их, можно сказать, не существует. Но я добыл на кухне вареную картофелину и ею намазываю края бумаги — в детстве так клеили «голубей», а здесь получается что-то вроде конверта. И пузырек с разведенной марганцовкой, это вместо чернил еще с шахты, берегу как зеницу ока. А новости из дому мы всегда обсуждаем с соседями по комнате, всем ведь интересно.
На следующее утро мне в завод не идти. Мы с Ференцем остаемся в конторе и пишем отчет про вчерашнее. Ференц докладывает, о чем он договорился с Иваном Федоровичем — так зовут бородатого начальника цеха. Мартеновскую печь начали разбирать слишком рано, она еще не остыла, поэтому огнеупорные «кирпичи» внутренней обмуровки невозможно было сортировать вручную. А на подсобные работы, которые пришлось выполнять, пока обмуровка остыла, нет нормы выработки. Однако с Ивановичем договорено, он их «запишет», так что лагерь свои деньги получит…
Разумеется, Ференц стряпает эту важную чепуху сам, а я пока могу написать письмо домой.
«Советский Союз, 14.11. 1948
Мои дорогие родители, дорогой брат Фриц! Получил от вас сегодня семь открыток и письмо. Товарищи завидуют — везет, мол, тебе! И правда, удача мне пока сопутствует, вот только в одном не везет — домой не отпускают.
Здесь была прекрасная осенняя погода, никогда еще не было такой хорошей осени, но в последние дни похолодало, хотя солнце стоит еще высоко. Сегодня утром выпал первый снег. В прошлом году в это время уже давно лежал снег. Если станет совсем холодно, надену меховой полушубок, а пока хватает ватника и толстой шапки на меху. Так что ты, мама, не бойся — я тут не замерзну. И обувь у меня хорошая, и одежда в порядке — за этим следит Макс, я ему за многое должен быть благодарен. И белье у меня всегда чистое, об этом заботится мой друг Гейнц из Бохума, он здесь ведает прачечной.
Сегодня воскресенье. Играет радио, одни читают свежие газеты, кто-то из моих товарищей читает книжку, а другие, как и я, пишут письма на родину, своим близким.
Мамочка, ты пишешь, что вспоминаешь меня маленьким, лежащим в кроватке с румяными щечками и пальцем во рту. Щеки у меня румяные по-прежнему, а вот палец сосать я уже отучился! А что до подружки, то можешь, мама, не беспокоиться. За эти четыре года я хорошо понял, что такое родители и родной дом. Вот Макс тоже говорит, что когда я узнаю вкус любви по-настоящему, то все остальное пойдет прахом. Нет, нет — уж я-то себя лучше знаю. Хорошо помню то время в Моравской Остраве, когда по воскресеньям я гулял один или ходил с тобой, дорогая мама, в театр. Если теперь я уже вырос, стал молодым человеком, то в смысле моего поведения мало что изменилось.
А теперь обращаюсь к тебе, дорогой братец!…Вот ты пишешь, что можешь хорошо себе представить, как девчонки пожирают меня глазами, когда я стою на сцене. За эти годы я работал вместе со многими русскими женщинами. С тех пор как я играю в спектаклях и мне разрешено носить прическу, приходится слышать, как они говорят про мои «золотые кудри», — я ведь уже хорошо говорю по-русски и понимаю такие «комментарии». Одна молодая женщина сказала обо мне: «Какое счастье для матери — иметь сына с такими кудрями…»
Как я уже сказал, я теперь хорошо знаю русский и благодаря этому свободно общаюсь с русскими, со всеми рабочими и работницами, и отношения с ними у меня самые хорошие.
Ну, на сегодня хватит. В надежде, что скоро окажусь в поезде, идущем домой, сердечно вас приветствует и целует
Ваш Вилли»
ВЕНГРЫ ЕДУТ ДОМОЙ
А в лагере вот уже несколько дней неспокойно. Русские ведь пообещали нашим венгерским товарищам по несчастью, что их вот-вот отпустят домой, чтобы они участвовали в восстановлении Венгрии, а теперь говорят, что сначала поедут только те, кто послабее. Это что же значит — Венгрию восстанавливать слабосильным да хворым? Все чувствуют, что вот-вот может что-то произойти, вплоть до беспорядков. Венгрия ведь теперь для Советского Союза братская социалистическая страна, как и Польша, Болгария, Румыния, Югославия и, не забудьте, Восточная Германия. И как-то не очень сходится одно с другим — вот социалистические братья, а держат их в плену.
Наши венгерские товарищи волнуются, собираются в группы и о чем-то шепчутся, спорят, видно, что бурлят страсти. А заводское начальство жалуется, что они уже почти не работают. Но русские офицеры в лагере держатся подчеркнуто спокойно, наверное, так им велено Владимиром Степановичем. Один из венгров сказал мне, что сегодня вечером к начальнику лагеря идет их делегация и будет требовать, чтобы им ответили точно: когда их отпустят домой. А Макс слышал, что если дело с отъездом венгров не сдвинется, то будет забастовка. Боже упаси! Как сказал политрук, когда в Провиданке опасались беспорядков? «Охрана применит огнестрельное оружие!» Ох уж эти венгры с их горячей кровью и цыганской музыкой…
Все с нетерпением ждут вечера. На раздаче ужина все еще спокойно, но мне не нравится, что сегодня почему-то очень уж много здесь офицеров. И никто из нас их не знает. Но вот объявляют по громкоговорителю: всем военнопленным построиться на плацу. Владимир Степанович в сопровождении чуть не целого отряда офицеров поднимается на сцену, где в хорошую погоду устраивают концерты. Венгерский комендант, переводчик и наш Макс Зоукоп — тоже с ними.
Владимир Степанович объявляет коротко и ясно: подготовка к отправке на родину венгерских военнопленных начнется еще сегодня ночью. Просит всех соблюдать спокойствие и надеется, что вагоны будут подготовлены в дальнюю дорогу, чтобы все там было как надо, за три-четыре дня. А нашего Макса и нас всех он просит отнестись с пониманием к тому, что мы сможем оставить лагерь и двинуться в путь на родину только через несколько месяцев. А чтобы металлургический завод мог работать как полагается, наш лагерь пополнят на днях немецкими военнопленными. И он просит нас, уже старожилов, помочь новичкам освоиться в нашем лагере и на заводе…
И в самом деле, этой ночью в лагерь приходят грузовые машины с новым обмундированием. Выдавать его уезжающим начинают с самого утра, уже к обеду две тысячи человек одеты во все новое; зимние шинели у многих — буквально до пят. Человек сто наших отправляют на железную дорогу, где стоят вагоны для венгров, — их надо оборудовать нарами, печами и всем прочим — из расчета сорок человек в каждый вагон. На следующий день туда посылают уже чуть не всех немцев, нас с Максом Шиком, разумеется, тоже. Вот это работа в удовольствие! И за три дня — все сделано. Пусть это еще не для нас, но ведь что-то уже происходит! Значит, когда русские повторяют: skoro domoj! — это они серьезно!
