Похороны Кирсанова Прощайте, Семен Исаакович! Фьюить! Уже ни стихом, ни сагою оттуда не возвратить. Почетные караулы у входа в нездешний гул ждут очереди понуро, в глазах у них: «Караул!» Цветной акробатик елочный, пострел, ссребряннейший, как перышко, просиживал в ЦДЛ. Один как всегда, без дела, на деле же — весь из мук, почти что уже без тела мучительнейший звук. Нам виделось кватроченто, и как он, искусник, смел… А было — кровоточенье из горла, когда он пел! Маэстро великолепный, стриженый, как школяр. Невыплаканная флейта в красный легла футляр. Художник и модель Ты кричишь, что я твой изувер, и, от ненависти хорошея, изгибаешь, как дерзкая зверь, голубой позвоночник и шею. Недостойную фразу твою не стерплю, побледнею от вздору. Но тебя я боготворю. И тебе стать другой не позволю. Эй, послушай! Покуда я жив, жив покуда, будет люд тебе в храмах служить, на тебя молясь, на паскуду. Память Память — это волки в поле, убегают, бросив взгляд,— как пловцы в безумном кроле, озираются назад! Иронический трактат о скуке Скука — это пост души, когда жизненные соки помышляют о высоком. Искушеньем не греши. Скука — это пост души, это одинокий ужин, скучны вражьи кутежи, и товарищ вдвое скучён. Врет искусство, мысль скудна. Скучно рифмочек настырных. И любимая скучна, словно гладь по-монастырски. Скука — кладбище души, ни печали, ни восторга, все трефовые тузы распускаются в шестерки. Скукотища, скукота… Скука создавала Кука, край любезнейший когда опротивеет, как сука! Пост великий на душе. Скучно зрителей кишевших. Все духовное уже отдыхает, как кишечник. Ах, какой ты был гурман! Боль примешивал, как соус, в очарованный роман, аж посасывала совесть… Хохмой вывернуть тоску! Может, кто откусит ухо! Ку-ку! Скука. Помесь скуки мировой с нашей скукою досадной. Плюнешь в зеркало — плевок не достигнет адресата. Скучно через полпрыжка потолок достать рукою. Скучно, свиснув с потолка, не достать паркет ногою. …Кукиш скуке! Песня вечерняя Ты молилась ли на ночь, береза! Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж, Свитязь и Наречь! Вы молились ли на ночь, соборы Покрова и Успенья! Покурю у забора. Надо, чтобы успели. У лугов изумлявших — запах автомобилей… Ты молилась, Земля наша! Как тебя мы любили! Испанская песня Погадай, возьми меня за руку, а взяла — не надо гадать… Все равно — престол или каторга — ты одна моя благодать! Бог — с тобой, ты — созданье бога. И, пускай он давно не со мной, нарисована мне дорога по ладони твоей золотой. Ты одна на роду написана. Но читать подождем. А отклонится линия жизни — я её подправлю ножом. Разговор в двух шагах от «Юности» Александр Сергеевич,
разрешите представиться* МАЯКОВСКИЙ. Владимир Владимирович, разрешите представиться! Я занимаюсь биологией стиха. Есть роли более пьедестальные, но кому-то надо за истопника… У нас, поэтов, дел по горло. Кто занят садом, кто содокладом. Другие, как страусы, прячут головы, отсюда смотрят и мыслят задом. Среди идиотств, суеты, наветов поэт одиозен, порой смешон — пока не требует поэта к священной жертве стадион! И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники, вас понимающие потомки тянутся к завтрашним сквозь стихи. Колоссальнейшая эпоха! Ходят на поэзию, как в душ Шарко. Даже герои поэмы «Плохо!» требуют сложить о них «Хорошо!». Вы ушли, понимаемы процентов на десять. Оставались Асеев и Пастернак. Но мы не уйдем — как бы кто ни надеялся! Мы будем драться за молодняк. Как я тоскую по поэтическому сыну класса ТУ-144 и 707 «Боинга». Мы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!.. И когда этот случай счастливый представится, отобью телеграммку, обкусав заусенцы: «Владимир Владимирович, разрешите преставиться. Вознесенский». |
