Бабка Алёна одобрила выбор Маши.

— Правильно. Хорошая комната, светлая, — закивала она головой и добавила со спокойной житейской мудростью: — Ты молодая, хлопцы к тебе придут — будет где посидеть.

— Нет, — ответила Маша, — ко мне хлопцы приходить не будут. У меня жених в армии. — И стеснительно взглянула на хозяйку. — Я его жду.

Сначала, пока Маша не привыкла ещё к новой своей жизни, дни были странные и долгие, без конца и краю, а как пообвыкла—побежали, замелькали они, словно шпалы на железной дороге. Привычной ей стала и её библиотека с длинными стеллажами и тишиной, пахнущей книгами, и дом бабки Алёны с прохладными и гулкими комнатами, и немногочисленные здешние читатели, которым нравились книги про любовь.

К одному не могла привыкнуть Маша — к небу.

Оно всегда её изумляло. Выходила ли она из дому, направляясь по утрам на работу, помогала ли хозяйке на огороде, терпеливо учась деревенским заботам, просто ли шла по улице в задумчивости, стоило неожиданно поднять ей голову — и она шептала, пораженная: «Какое небо… Просто чудо…»

Пусть думала она до этого о чем-нибудь совершенно другом: вспоминала ли детдом или читателя, который несколько месяцев не сдавал книги, — стоило неожиданно взглянуть ей вверх, как все эти трезвые мысли исчезали, и она останавливалась, преисполненная восхищения, и восторженным шепотом произносила: «Какое небо…»

Над ней было небо, чистое, неохватное и такого пронзительного голубого цвета, и мудрое, что хотелось плакать. Она стояла под этим небом и чувствовала, что вот стоит она, Маша, человек, и кругом тоже люди, человеки, жизнь которых совпала с её жизнью, что их много, но небо для них одно, общее, большое и чистое, сближающее… Она бежала в хату, порывисто целовала бабку Алену в костлявую скулу, а бабка Алёна непонимающе, но всё же с улыбкой смотрела на неё, а затем стирала со скулы ладонью след поцелуя.

— Бидна дытына… С детства не знала от матери ласки… Кто в тому детдоме приголубит её, пожалеет? — И, пригорюнясь, качала головой.

Бабка не понимала Машу, потому что всю жизнь прожила под этим небом, и оно не казалось ей удивительным, а таким, как и положено ему быть, каким было и раньше, при родителях-небожчиках(Небожчики — умершие родственники или близкие люди (у к р.), и каким, наверно, останется после неё.

Пшеничное поле от свекольного отделяла дорога, и была она в глубоких следах обитых железом тележных колёс, и далеко виднелись разбросанные по сочно-зелёному ковру свекольной плантации яркобелые платки. Белые платки были на головах у работающих женщин, и Маша, приглядевшись, в каком направлении женщины двигаются, шла к тому месту плантации, где они должны были выйти, и начинала ждать. Воздух был до того неподвижен, что казалось странным, как это может удержаться в нем жаворонок, и, должно быть, он неспроста так часто трепещет, бьет крылышками. А вдали по наклонному полю полз трактор «Беларусь», и виден был голубой дымок от него, и слышно было далекое тарахтенье.

У Маши была обязанность, которую она радостно выполняла: обязанность ходить в бригады, звенья, носить туда книги, а иногда и прочитать интересную статью из газеты.

Женщины одна за другой выходили к Маше, разгибались и, потирая поясницы, подсаживались к ней.

Маша вынимала и раскладывала на траве книги, которые принесла с собой в спортивной сумке, купленной ещё в городе, и молодые женщины или девушки раскрывали их, перелистывали и отбирали каждая себе подходящую. Те же, кто постарше, любили, чтобы им читали вслух. И когда всё звено выходило к Маше, они поднимались все разом и шли во влажную тень лесопосадки, где, развязав сетки, начинали завтракать, а Маша читала им статью о международном положении или что-нибудь из женского журнала.

Это было звено, или, как говорили здесь, «ланка», свекловодов известной на всю республику Марии Терасюк. Об этой ланке читала Маша на щите с деревянными узловатыми ножками, когда в первый раз въезжала в село, потому что под словами:

«А видел ли ты, как всходит солнце?» — по изрядно сыгоревшему красному фону шли другие слова, помельче, рассказывающие, что ланка Марии Тарасюк каждый восход солнца встречает в поле, и поэтому каждый год эта ланка собирает рекордное количество свёклы с гектара, и что в этом году она взяла обязательство получить ещё больше.

Сама звеньевая была здесь же, вместе со всеми завтракала и вела себя очень просто, ни в чем не проявляя своего права командовать. Маше казалось странным и почти невозможным видеть в этой пожилой, несколько полноватой женщине человека, о котором пишут газеты и который заседает в Верховном Совете республики.

Проходило с полчаса, Маша заканчивала чтение, и женщины, отдохнув, снова брались за свое нелегкое и нужное дело, а Маша собирала оставшиеся и возвращенные книги, и путь её лежал дальше, от ланки к ланке, от птицефермы к тракторной бригаде.

Просторно и легко было в полях, и заливались жаворонки над ласковой и теплой землею.

Однажды Маша пошла на танцы в клуб. Танцы были не в самом клубе, а в прихожей, где обычно раздевались перед концертами, но и этого помещения хватало, потому что молодежи было не так уж много: большинство ночевало в полях, в свежеобмолоченных скирдах, чтобы не тратить сил и времени на возвращение в село. Библиотека находилась в этом же помещении, и Маша решила пойти посмотреть, как проходят танцы, и заплатила двадцать копеек за вход, и стояла, смотрела, как шаркали подошвами по плиточному полу танцующие под радиолу. Сюда ходили девочки с четырнадцати лет, а местные парни были скромны и немногословны, и если хотели проводить после танцев девушку, то не говорили об этом прямо, а осторожно спрашивали: «Не по дороге ли нам?..» Так спросил и Пётр, смуглолицый, светловолосый парень, во время одного из танцев, и Маша, посмеиваясь над его осторожностью и нерешительностью, ответила задорно:

— Если вам к бабке Алене, то по дороге! Петр не обиделся, а ровным голосом сказал:

— Ну не совсем чтобы к бабке Алене… Я там рядом живу. — И добавил, не глядя Маше в глаза: — Я сколько раз вас уже видел.

Во дворе на черном небе полыхали звезды, и было так темно, что кроны акаций растворялись в бесконечности. В окнах и света давно не было, потому, что спать в страду ложатся рано, и даже собаки молчали, будто и им передалась людская усталость.

Пётр шагал рядом, ко под руку взять не решался, а рассказывал с большими паузами, как служил совсем недавно в армии, возил на «ГАЗ-69» командира части, как работает сейчас в колхозе шофёром и какие интересные истории ему приходилось слышать и самому видеть за время службы. Маше было приятно и покойно слушать его, но, уйди он сейчас, она бы не расстроилась и совсем бы не помутился её душевный покой — просто хорошо было идти среди темноты, чувствовать возле себя человека и слышать его голос.

Возле калитки Маша не стала долго задерживаться: она знала, что долгое стояние делает даже самых робких парней решительней, и потому сказала сразу же:

— Ну, до свидания. Я пошла. — И чувствовала спиной, что Пётр не уходит, а стоит и, видимо, смотрит ей вслед.

Вот с того-то вечера Пётр и стал часто заходить к Маше. Они сидели на каменном крылечке дома бабки Алены, а перед их глазами увядал закат, и из темного сада были слышны жутковатые и гулкие звуки падающих яблок.

В селе этом раньше был такой обычай: приходить парням всем вместе к какой-нибудь девушке, усаживаться в хате, шутить, немного выпить самогона из бутылки, заткнутой кукурузным кочаном, и чтоб девушка приглядывалась к каждому из них, и чтоб каждый из них мог приглядеться к девушке.

Называлось это «вечерницами», или «идти до дивки», но последние лет пятнадцать изменилось что-то в селе, и молодежь встречалась большей частью в клубе, где и завязывались нити большинства супружеских уз. Однако и до сих пор не считалось зазорным парню на правах соседства зайти к девушке и посидеть в комнате или вот так, на крыльце, и вести скромный, но полный недомолвок разговор.