Куда там! Её разве что ломиком!.. До того крепко впилась… Смотри ты, стервецы какие, и на голом железе живут! Хотя какое это теперь железо: там на три пальца в ржавчину въелись морские организмы, утрамбовался за долгие годы ил, пышно распустили чуткие хищные цветы зеленые актинии.

Жизнь, жизнь всюду… И старый обломок служит ей верой и правдой. И стоит, возвышаясь, как памятник. Сколько раз проходил тут старый Баглей и не замечал, что не скала это и даже не обломок, а памятник.

И, уже работая возле каменной «постели», куда должна была лечь невидимая ему с грунта секция газопровода, думал об этом обломке. Поставить бы вроде него памятник подводникам, водолазам— под водой, на том самом месте, где погибли они, встретив смерть свою достойно. И Алёше вот…

Якорь врыть или столбик какой… И обрастёт он жизнью и зацветёт…

И тут же застыдился своих мыслей. Что ты, что ты, старый! Дуришь… Не нужен тебе единоличный холмик. Горе свое носи в себе достойно, не растравляй раны свои, не отгораживайся от людей чугунной оградкой. Труд твой принадлежит людям, но и сын твой принадлежит им и подвиг его!

Но если сын мой принадлежит всем людям, то почему так больно только мне одному? Почему? Почему они все продолжают ходить по улицам, будто ничего не случилось, — есть мороженое, смеяться, смотреть кино, свистеть на стадионе в два пальца, хамить иногда в троллейбусе? Почему геройская смерть Алёши не изменила их? Неужели всё проходит бесследно?

«Нет, не может того быть! — твердо сказал себе Баглей. — Просто все обрастает жизнью, как тот обломок, а зацветают кустики даже на железе…»

И, ворочая в мозгу свои тяжелые мысли, говоря с сыном и собою, он продолжал рыть и рыть вязкий, стекающий вниз грунт, весь в мутном облаке ила, издали, должно быть, похожий в своем мятом шлёме с рожками клапанов на черта, шурующего в облаках пара котлы с грешниками. И, вкалывая, как чёрт (хотя вряд ли кто-нибудь видел, как вкалывают черти), вкалывая так, что пот заливал глаза, а утереться рукавом было нельзя, Баглей знал: от него сейчас зависит многое.

С тех пор, как медицина перевела его на мелководье, Баглей ещё злее стал до работы. Правда, «на мелководье плавать» — для водолаза понятие относительное: погружение до сорока пяти метров— это вам не в ванну нырять. И всё же в душе он тогда посчитал себя обиженным: как-никак, дед в свои восемьдесят шесть сам ещё на лошадь садился. Да и у него, внука, силенка не поубавилась: на «РК-40» шутят, что старый Баглей, если захочет, тумбу кнехта согнет. Но с медициной так и пришлось примириться: все чаще шумело в ушах, словно море, с которым всегда имел дело, продолжало плескаться днем и ночью уже в нём самом.

Здесь, где он работал сейчас, было не так уж глубоко, а шторм, казалось бы, не ощущался. Но безликая, однородная масса воды почти незаметно колыхалась, беспорядочно и грозно.

Ему страшно хотелось стереть пот, заливающий глаза, хотя уж кто-кто, а он-то превосходно помнил: это невозможно. Но желания бывают сильнее нас, и Баглей бессознательно провел резиновым рукавом по стеклу иллюминатора. И, проведя, понял, как сильно устал. Устал от беспорядочных, сумбурных мыслей своих, перескакивающих с пятого на десятое, и от этой чертовой работы.

— Глотов! — запыхтел он в телефон. — Глотов, чи ты заснул? Смену шли… Смену, говорю, шли! Наверх выхожу…

В трубке помолчали, потом Глотов осзедомился:

— Ну, как там, дед, мотает? А у нас тут что делается! Погодка вроде невыспавшейся женки: хмурится да капризничает…

— Да чего ты мне там про погоду! — осерчал Баглей. — Смену давай! Умаялся я…

— Да это я так, тебя развлекаю, — хохотнул Глотов. — Ну вот и сменщик твой готов… Еремин, Ерёмин! — переключился он на другой телефон. — Готов? Ну, счастливо… — И минуту погодя — Дед, это я уже тебе… Ты вот что… Ты погодь там, пока он подоспеет… Он парень молодой, запутается ещё где.

В случае чего из положения вместе выпутаетесь… — И первый засмеялся своей шутке.

— Ладно, жду, — согласился Баглей. И добавил: — Ерёмин, Ерёмин, алло, Ерёмин! Ты там швыдче ногами двигай… Да возле той скалки, що на сороковой отметке, поосторожнее. Там железяк богато накидано, шланг порежешь…

— Не маленький! — сказал Ерёмин, но в голосе его не было заносчивости. — Всё у тебя?

— Всё, — сказал Баглей.

— А воздух, воздух как? — снова встрял Глотов.

— Нормально воздух…

— Ну, ждём. — В трубке захрипело и умолкло. Баглей положил ломик возле себя на приметный камень, поддул в костюм немного воздуха и завис в воде, отдыхая. Скоро он почувствовал, как нити, соединяющие его с палубой «РК-40», то натягиваются, то ослабевают. «Еремин идет, шустрый, — одобрительно хмыкнул он в усы. — По моему следу». Показалась огромных размеров фигура водолаза. «Экой вымахал! — снова отметил про себя Баглей. — И двадцати пяти нет, поди, только срочную отслужил, а дядя уже будь-будь!».

Отмеряя за раз саженное расстояние, медленно и плавно переставляя ноги, словно он катался на гигантских шагах, Ерёмин подошёл. В знак приветствия, хотя они уже виделись сегодня на катере, он поднял руку, спросил в телефон, что делать. Рассмотреть лицо Ерёмина из-за темени и известковой мути Баглей не мог, но ему почему-то казалось: Ерёмин не переставая улыбается всем своим широким, толстогубым лицом, спокойно и добродушно.

— Ты, когда на гребень выходить будешь, побережись, — показал Баглей напарнику на крутой откос, уходящий от них вверх под большим углом. — Начнёшь вот сюда, да не гони, а то самого завалит…

И, растолковывая задачу, старый Баглей сам не заметил в полутемном царстве водорослей, ракушек и рыбёшки, как в руках его снова очутился ломик, и он вкалывает, вкалывает рядом с Ереминым, и от них обоих, как от диковинных подводных чудищ, быстро бегут вверх султанчики воздушных пузырьков.

Сумрак вокруг сгустился, и колыхание стало ощущаться явственней. Глотов оттуда, сверху, включился и спросил, чего Баглей застрял.

— Годи трошки, — недовольно отозвался Баглей. Теперь он уже был раздражен, как раздражается человек, которого отрывают от дела без нужды.

И, слыша нарастающее ворчание Глотова, сказал: — Выхожу… Оркестр там приготовь.

На что Глотов охотно и весело отозвался: — Ага! Как же без оркестра? Обязательно! Баглей пробился сквозь массу воды к Ерёмину и толкнул в плечо: ухожу, мол, пока… Но Ерёмин увлеченно продолжал работать. Он орудовал так уверенно и свободно, будто ему не приходилось преодолевать сопротивление толщи воды, замедляющей движения, искажающей направление удара.

И в тот момент, когда, ударив особенно удачно, он поддел ломом над собой здоровущий камень, отчего чуть сам не взлетел вверх, весь пласт, державшийся на этом камне, стал медленно оседать, оседать и вдруг быстро пошел вниз.

Баглей первым узидел опасность, присел, охнул, схватил Еремина за манжету рубахи и потащил в сторону, но было уже поздно. Ухнувшая полоса грунта, волоча камни, лазиной ринулась на них. Ринулась как-то плавно — казалось, можно ещё успеть вырваться из-под нее, — но вместе с тем так быстро, будто все, что происходило, было нереально, во сне.

И Баглей с запоздалой горечью подумал: «В воде не побежишь…»

Его сильно ударило в голову, шлём загудел, как колокол. «Бум-м… бум-м!..» — отдалось в ушах. Он упал на колени, больно ударясь о камень. Сверху навалилась непомерная тяжесть, на мгновение всё померкло, но вот сознание вернулось, и все равно вокруг было совершенно темно.

«Ослеп!» — мелькнула дикая, непривычная мысль. Баглей ощупал себя: всё было цело, руки двигались, ноги снова прочно упирались в грунт, вода нигде не пробивалась, не сочилась. Поднял руку, но не успел разогнуть в локте, как она во что-то упёрлась. Теперь понял: не ослеп он от страшного удара по голове. Вот она, ещё одна вмятина в шлёме.

Но сознание, что не ослеп, почти не принесло облегчения. Темнота не проходила, и он догадался, отчего она не проходила: их всё-таки угораздило очутиться под лавиной. Их могло бы раздавить насмерть всей этой многотонной массой сланца, земли и камней — всего того, что он называл коротким словечком грунт. И пощадило только потому, что камень, который пытался выворотить Еремин, застрял, послужив козырьком над ними, и лавина огибала его, как водопад огибает скалу, с которой он низвергается, но под которой можно стоять, слушая его рёв.