И все опять засмеялись. А Юрке только этого и надо — повеселил народ.
И вот снова ожидание. На этот раз — поезда, который должен прийти из Москвы. Их было два. Один московский, другой южный, следующий через Москву. Варя знала, когда какой приходит, но для верности сбегала на станцию — как будто в киоск за конвертами— и ещё раз посмотрела расписание. Оно не изменилось. Московский, тот самый, с которым приехала она, прибывал на станцию в семь часов пятнадцать минут, а другой, южный, — в одиннадцать пятьдесят. И тот и другой подходили ко второй платформе и останавливались как раз против участка, где в эти дни работала Варина бригада.
Ей нравилось глядеть на эти поезда. Они привозили с собой далекое и дорогое напоминание о родном селе, о доме. Всякий раз, встречая их, она старательно вглядывалась в окна проплывающих мимо вагонов, всматривалась в лица пассажиров, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, может, кого-нибудь ИЗ СВОИХ, НИКОЛЬСКИХ.
Другой интерес вызывал у неё южный поезд. Пыльный, с серыми окнами, он весь, казалось, был переполнен ещё не растраченным южным солнцем, шумом далекого моря, запахами фруктов и нездешних цветов. В окнах и дверях вагонов мелькали загорелые лица и руки, яркие курортные халаты и пестрые пижамы, тельняшки и гимнастерки, а на перроне в короткие минуты стоянки делалось шумно, суматошно, мужчины метались вдоль вагонов в поисках буфета, женщины, нервничая, высовывались из окон и дверей, тревожно скликали своих непоседливых мужей.
Все это напоминало яркий, веселый праздник или цирковое представление. Отставив лопаты, женщины с интересом наблюдали за суматохой на перроне, изредка перебрасывались короткими замечаниями, посмеивались над зазевавшимся и бегущим вслед за вагонами пассажиром и втихомолку думали о тех неблизких краях, откуда пришёл этот поезд, — о солнце, о море, о цветах, о людях, нарядных и загорелых, которые едут в этих вагонах.
Почему-то и прежде этот поезд настраивал Варю не ожидание чего-то необычного. Ей казалось, что у неё, как когда-то у Раисы, может случиться такое: кто-то выйдет к ней из вагона поезда, от него будет пахнуть солнцем, морем и дальней дорогой, выйдет и позовет её с собой. Вот только б знать, когда, в какой день это случится. Она бы сбросила с себя свои бгахилы, фуфайку и рабочие брюки, надела бы своё новое платье и пришла бы на станцию. А может, и так, как есть, — в брюках, в бахилах и в спецовке, чтоб сразу видел, с кем дело имеет. Извините, мол, не артистка и не студентка ещё, извините. Хороший поймет, а дураку — зеленый свет и скатертью дорога!
Но тот, кого она ждет, конечно, поймет всё так, как надо, и ему будет все равно, в чём она встретит его. Разве дело в одежде?
С московским поездом никто не приехал. Оставался последний, южный. Он показался в тот момент, когда Варя украдкой от девчат уже в который раз взглянула на часы: поезд опаздывал на десять минут. Отфыркиваясь сизым паром, как будто уставший от дальней дороги, проплыл паровоз. На этот рвз не Раиса, а Верка Большая созорничала.
— Эй, чумазый, — крикнула она машинисту, — опозданьице запишем!
Машинист улыбнулся, согласно и устало кивнул головой: записывай, мол, что ж поделаешь.
Потом поплыли вагоны, в окнах замелькали притомившиеся лица пассажиров. Женщины повтыкали в землю лопаты, приготовились поглазеть. Варя пробежала глазами по вагонам, по одному, второму, третьему… По радио в это время объявили, что ввиду опоздания стоянка поезда сокращена. Но самые непоседливые и рисковые, отмахиваясь от проводниц, уже выскакивали на платформу, обгоняя друг друга, неслись к станционному буфету, безошибочно определяя, где он находится.
Прошло минуты две, паровоз загудел. Пассажиры бросились к вагонам. Перрон быстро пустел, последние разбегались, исчезали в вагонах, как пчелы в ульях. И только один человек остался на перроне. Высокий, в коротком светлом плаще, с чемоданом в руке, он стоял у дальнего края платформы, там, где остановились первые вагоны, и махал кому-то рукой. Нет, не рукой — цветами. Потом он повернулся и широко, уверенно, как будто не впервой ступил на этот маленький перрон, зашагал по направлению к станции.
— Эн, пожаловал кто-то, — сказала Надя Маленькая, приметив оставшегося пассажира. — Не начальство ли принесло?
Теперь и остальные с любопытством глядели в ту сторону, гадая, кто бы это мог быть. Ни на кого из своих человек тот вроде не был похож. И Варе он теже не показался знакомым.
И вдруг…
— Девки, так это ж, знаете, кто? Ой, не могу! — Верка, смеясь, хлопала себя по бокам. — Это ж наш Колька! Колька Берчак. Вот те крест он.
Тут и все разглядели наконец пассажира. Сомнений не было: по платформе шел Коля Берчак. Новый плащ и шляпа с короткими полями изменили его до неузнаваемости И ещё цветы. Он нес перед собой несколько роз, как будто не цветы это были, а факел, полыхающий огнем, и он боялся подпалить этим огнем свою новую шляпу.
— Коля ты ли это? — воскликнула Надежда. — Ой, и розы никак! А шляпа-то, шляпа!
Улыбающийся, смущенный, он подошёл к женщинам.
— А что — шляпа? — Он поставил чемодан и свободной рукой приподнял шляпу—Месяц не пил и шляпу купил. Привет могильщикам мирового капитализма!
Но теперь все глядели не на шляпу, а на цветы, которые Коля держал в руке.
— Красота! — тихо, вздохнув, сказала Вера.
— Красота, да с шипами, — осторожно напомнила Надежда. — И все так: кому цветочки, а кому шипы…
— Все равно красиво. Где ты их, Коль, взял-то?
— Да, морячок тут один. — Коля оживился, стряхнул с себя смущение. — Отличный, слышь, кореш, с с юга сам едет, в одном купе мы с ним… Невесте, слышь, говорит, везу. А потом разоткровенничался и признался, что никакой невесты у него нет: домой на побывку едет… На побывку, слышь, едет молодой моряк… Ну, и стал цветы раздавать дамам. А я у него, слышь, несколько цветков взял, тоже для дам, говорю… Он мне с превеликим… Хороший парень.
— Чего ж ты его самого-то не захватил? — смеясь, спросила Недежда. — Мы б его живо к делу приспособили.
— Да я звал, слышь, уговаривал, хотел его вам показать… Ему ещё год плавать. Вот, говорит, отплаваю, тогда, слышь, погляжу, может, и пришвартуюсь к вашему поезду.
— Ну, а дамы-то твои кто, — не унималась Надежда, — кому букет предназначен?
Видно, женщин интересовал теперь именно этот вопрос, а кто-то, может, и без того уже успел кой о чем догадаться или предположить, чо помалкивал, выжидал, чем дело кончится. Варя же, онемевшая, стояла ни жива, ни мертва, и одного лишь желала: чтобы никто не глядел на неё и не видел её испуганного пица и растерянных глаз…
— А вам всем и предназначен, — сказал Николай, — вашей, слышь, мужественной бригаде, которая в короткие сроки… Тетка Елена, получай!
Похоже, никто не ожидал такого, и тетка Лена, конечно, тоже. Она растерялась, даже порозовела лицом.
— Да бог с тобой, Коля! — Она всплеснула руками. — Мне-то за что? Мне ж есть от кого получать, ты бы кому помоложе, вон Варюшке нашей, к примеру…
— Тетя Елена! — В голосе Вари послышалась не просьба — мольба. — Ну, зачем ты? Раз всей бригаде цветы, а ты у нас бригадир…
— Все верно, — сказала Раиса, молчавшая до сих пор. — Нечего тебе… Ты у нас старшая — тебе и букет. Счастье всегда к счастью идёт. Варьке успеется, её цветы впереди. А нам понюхать — и ладно.
Все засмеялись, и тетя Лена взяла у Николая розы и, как невеста, пошла обносить их по кругу, останавливаясь перед каждой. И все склонялись к цветам, нюхали, зажмурив глаза, охали и ахали и приговаривали на все лады: «Ну, Коля, ну, человек, это ж надо!»
И до Вари очередь дошла.
Она склонилась к цветам и тоже понюхала их. У них был какой-то нездешний запах. Так, пожалуй, пахнет на юге, у моря, где на каждой улице, возле каждого дома, наверное, растут вот такие прекрасные цветы. Ей было радостно вдыхать этот запах и думать о том, что есть, существует на свете что-то огромное и прекрасное, ещё неведомое, как далекое море, которого она не видела ни разу; думать и верить, что оно будет, непременно будет у неё, и надо только набраться терпения и ждать.
