Надо было хоть немного знать затурканного Ваську и несуразную его житуху, чтобы должным образом оценить ту мстительную решимость, с какой он обличал — подумать только! — самого Жухлицкого. Причина тут крылась отчасти в том, что впервые за много–много лет Купецкий Сын видел или хотел увидеть в инженере из Верхнеудинска человека, который представлялся ему более могущественным, чем всесильный Аркадий Борисович. И однако же не это являлось главным. В ту ночь, когда искусанный собаками Васька явился к Турлаю, в нем забрезжило ранее не испытанное чувство праведной злобы. Но ее, злобы этой, хватило лишь на малый рассказ о запертых в подвале старателях, после чего она быстренько увяла, съежилась и испустила дух. А вот сегодня невероятное свершилось с Купецким Сыном. После того как Рабанжи, а вслед за ним Баргузин ускакали прочь, он — не сразу, конечно,— подкрался к замертво лежащему Штольнику, стал всхлипывать, охать, бестолково суетиться. Тут вдруг появился Очир и не успел окликнуть — Ваську словно ветром сдуло. Необычно было то, что удрать–то он удрал, но не с концом, как сделал бы раньше, и даже рискнул вернуться к раненому после ухода Очира. Потом Очир возвратился со Зверевым, и Васька опять ретировался в кусты, но далеко не ушел, а, с великим трудом побарывая страх, остался поблизости, и это совсем уж поразительно, потому что подъехавших верхами Зверева и Очира он принял в сумерках за вернувшихся Рабанжи и Митьку…

– …Эти двое, Митька и… как вы его назвали? — Зверев нетерпеливо пощелкал пальцами.

– Рабанжи,— подсказал Купецкий Сын.

– Странная фамилия. Грек, что ли?.. Впрочем, неважно. Они, говорите, видели вас на Мария–Магдалининском прииске?

– Видели, не иначе,— кивнул Васька.— Слышу, конь заржал… Они, они, больше некому. А потом, значит, по следам, по следам за мной…

– Теперь они сообщат Жухлицкому, что тайники на прииске раскрыты,— размышлял Зверев.— И тогда он постарается в течение ночи изъять оттуда продукты и перепрятать в другое место. Это вполне в его силах. А жители Чирокана по–прежнему будут голодать… Вы понимаете мою мысль?

Васька, до которого вдруг дошло, что к нему впервые в жизни обращаются на «вы», да еще не кто–нибудь, а, шутка сказать, горный инженер, вконец растерялся, оторопел и едва нашел в себе силы невнятно пискнуть что–то в ответ.

– Вот и отлично,— кивнул Зверев.— Тогда сделаем так. Я даю вам своего коня, а вы немедленно скачете в Чирокан и рассказываете Турлаю о тайниках. Что делать дальше, он сообразит сам. Главное — помешать Жухлицкому и его людям забрать продукты с Мария-Магдалининского. Возможно, дорога окажется небезопасной, поэтому с вами поедет товарищ Очир. Положитесь во всем на него. Выезжать нужно прямо сейчас. Вы готовы? Да, Васька был готов. Больше того — он, наверное, помчался бы сломя голову и один, и даже заведомо зная, что где–то в пути его будут поджидать Рабанжи и Митька.

– Да я… я… Эх, в общем, мое достоинство при мне!..

Купецкий Сын вскочил, но тут же спохватился, с беспокойством взглянул на Штольника.

– Кажись, дышит… Как думаете?..

– Будем надеяться,— коротко отвечал Алексей. Васька направился к выходу, но вдруг остановился и нерешительно посмотрел на Зверева.

– Это самое… может, ружьецо дадите?.. Оно ведь как знать…

– Не надо,— вмешался Очир.— Я мало–мало могу стрелять. Тебе стрелять совсем не надо.

– Положитесь полностью на него,— повторил Зверев и протянул руку.— Счастливого пути!

Васька замешкался от неожиданности — видно, не часто ему подавали руку,— торопливо и неловко пожал кончики пальцев Зверева, после чего какой–то деревянной походкой зашагал к выходу, где его уже ждал Очир.

Оставшись наедине с бесчувственным человеком, Зверев внимательно оглядел обиталище, устроенное в глубине старой штольни. Сделано оно было толково и с умом. Все вокруг — стены, пол, потолок — из обтесанных бревен, щели туго проконопачены мхом. В углу печка–каменка. Непонятно только, куда девается дым. Видимо, имеется дымоход с хорошей тягой, иначе, затопив печку, можно задохнуться. Обычно в штольнях бывает холодно, сыро, но тут этого Зверев не заметил.

Судя по всему, обитали здесь уже давно — подземная каморка выглядела вполне обжитой. Кроме топчана, на котором лежал сейчас бесчувственный хозяин, в углу виднелся стол, возле него — лавка и что–то вроде ларя. Впрочем, много ли разглядишь при скудном свете единственной свечи, а проявлять излишнее любопытство в чужом жилище Зверев, естественно, не стал.

«Может, стоило самому поехать с этим Разгильдяевым?» — подумал он, однако тут же должен был признать, что если, не дай бог, дело дойдет до перестрелки с кем–то в пути, то стрелок–виртуоз Очир окажется куда полезнее его. Нет, все сделано правильно, и единственной заботой в ближайшие часы оставался этот старец — Штольник.

Зверев снова подошел к нему, прислушался. Дыхание раненого как будто выровнялось, глаза спокойно закрыты, и вообще — впечатление почти такое, что человек спит. Видимо, пахучая мазь Очира, составленная по каким–то неведомым рецептам степной медицины, делала свое дело.

У Алексея несколько отлегло на душе, и, усевшись на лавку, он приготовился к бессонной ночи.

Должно быть, он все–таки незаметно задремал, ибо пропустил момент, когда старец пришел в чувство и, повернув голову, уставился на него.

Что бы там ни говорили, но, наверно–таки, есть во взгляде человеческом, а в особенности — взгляде страдающем, некая магнетическая сила, оказывающая порой действие, почти физически ощутимое. Во всяком случае, Алексею показалось, что его не то окликнули, не то слегка толкнули, и он мгновенно очнулся. С темного, дремуче заросшего лица на него сосредоточенно глядели два глаза, в которых красноватыми точками отражалось пламя оплывающей свечи.

Тишина, полумрак тесного пространства, красновато светящиеся глаза — все это в первый миг оказалось неожиданным для Алексея, и он не сразу сообразил, где находится. Он кашлянул, спросил сипловатым голосом:

– Э, как вы себя чувствуете?

Штольник чуть повернулся, при этом в груди у него захрипело и забулькало.

– Давно… на тебя гляжу,— медленно, трудно проговорил он.— Безбоязно спишь… с улыбкой… Совесть, стало быть, чиста…

Он умолк и молчал довольно долго. Алексей ждал, почему–то не решаясь даже шевельнуться. Бог знает, что тому было причиной — неожиданные слова старца или столь же неожиданная осмысленность его взгляда,— но Зверев смутно, интуитивно чувствовал, что на этого человека, прожившего, надо думать, долгие годы в сумерках мысли и духа, снизошло предсмертное озарение. Наступила недолгая ясность ума.

– Васька–то… где?

Зверев объяснил, стараясь говорить как можно короче. Однако старец его не слушал — он надолго погрузился в какие–то свои мысли.

– Жалко мужика… Хребтина вынута из него… Пропадет…— с усилием вымолвил он и опять замолчал.

Стояла все та же особая подземная тишина, тяжелая, как напластования горных пород, нарушаемая лишь бульканьем в груди Штольника. Чуть колебалось пламя свечи, наполняя тени призрачным подобием жизни. Алексей извлек «Лонжин», щелкнул крышкой — четверть третьего ночи. Впрочем, в этой подземной берлоге, наверно, всегда одно и то же время суток — глухая полночь.

– Крещеный? — хрипловато прошелестело вдруг. Смысл вопроса дошел до Зверева не сразу.

– Что? Кто — я?.. Да–да, крещеный…— запинаясь, произнес он и, сам не зная почему, добавил: — В Казанском соборе крестили…

– Возьми икону,— Штольник слабым движением век указал в темный угол, и Зверев не без труда разглядел там не замеченные им ранее образа.

Воля умирающего — священна, и все же Алексей, стоя с иконой в руках у ложа опять затихшего старца, не мог избавиться от ощущения нелепости своего положения.

– Помираю… скоро уж…— прохрипел Штольник, не открывая глаз.— Топчан отодвинешь, потайная дверца там… Приданое дочке… Сашенька, у Жухлицкого… Золото… которое в кожаном тулуне… украл я у китайцев с Полуночного, помрачение нашло… после кровь на нем выступила… Утопи его в реке… икону целуй на том… Остальное все Сашеньке… Клянись… Виноват я перед ней…