Ризер отворачивался с беззвучным воем и едва не сучил ногами от отчаяния: такой же дикарской верой в богатство дальних земель опьянил, заморочил его тот проклятый варнак. «Гляди, гляди,— едва удерживая падающую на стол хмельную головушку, кричал варнак, хихикал и тыкал пальцем в бегущего по стене таракана (дело было дома у Ризера, в неопрятной и заваленной хламом комнате).— Вот такие самородки я там горстями собирал,— ей–богу, не брешу!»

– …Веришь ли, Аркадий, я бы повернул тогда назад, да плот против течения не погонишь. Хочешь не хочешь, а плыви дальше…

К вечеру восьмого дня показались на пологом берегу по правую руку развалины огромных рубленых строений,— о них тоже говорил тот варнак: «Место то нехорошее… Одни толкуют, что казачий острог, мол, в старину там стоял, а другие сказывают — дом тунгусского бога и крепость ихняя…»

К берегу причалили чуть ниже развалин,— не хотелось, ох как не хотелось Ризеру располагаться на ночь так близко к ним, но место уж больно удобное.

Пока мужики разводили костер, заготавливали впрок дрова, он, еле двигая до немоты затекшими ногами, направился к развалинам. На всякий случай прихватил ружье.

Тишина стояла неземная. На всем вокруг лежала печать забвения, тлена, дряхлой старины — серые стволы лиственниц словно осыпаны холодным пеплом, трава под ногами, казалось, готова — только тронь пальцем — рассыпаться тонким зеленым прахом, и даже Витим смирял буйный свой нрав и не тек, а как бы крался мимо этого места. Розоватый вечерний свет лишь углублял панихидное уныние.

Ризер медленно обошел вокруг развалин, не решаясь пока углубляться в них. Дом тунгусского бога… Похоже, что когда–то это была все–таки крепость. Трухлявые замшелые стены все еще высоки, местами угадывались остатки как бы сторожевых башен, широкие проломы в стенах, возможно, служили в свое время воротами. В пазах между бревнами щетинилась чахлая травка, ползали какие–то жучки…

Он некоторое время стоял, озираясь и прислушиваясь (тишина, только у плота перекликались мужики), потом взял ружье и осторожно шагнул в пролом. Шагнул и тут же почему–то подумал, что не следовало, пожалуй, этого делать. Нет, страшного внутри ничего не оказалось — громоздились все те же трухлявые, выбеленные дождями и временем бревенчатые развалины, росла блеклая сорная трава. Только глухо как–то вдруг стало, словно ни с того ни с сего заложило уши, и свет как бы померк, стал неживым.

Поколебавшись, Ризер двинулся вперед. Некоторое время он бродил среди развалин, нашел под стеной ржавый граненый ствол кремневого ружья, через десяток шагов набрел на разбитый старательский лоток и ножные кандалы. Он стоял, пытаясь разобрать полустертые знаки, выбитые на браслете кандалов, когда почувствовал на себе чей–то взгляд. Вмиг обезумев от страха, он с диким криком рванулся с места, за что–то запнулся и, уже падая, успел подумать: «Пропал… конец мне…»

Однако уходил миг за мигом, а на него никто не нападал, и вокруг стояла все та же глухая тишина. Ризер приоткрыл один глаз, другой, затем приподнял голову, огляделся. Никого поблизости не было; ружье его лежало рядом. Он встал и снова всем нутром, всей кожей своей ощутил тот же взгляд. Еле сдерживая раздирающий горло крик, он повел головой и увидел… Возвышаясь над кучей истлевшего тряпья, под которым белели кости, на Ризера насмешливо глядел голый череп.

Прошло, наверно, не менее минуты, прежде чем Ризер с шумом перевел дыхание, вытер рукавом пот и, отчаянно труся, решился сделать несколько шагов, чтобы получше рассмотреть мертвого стража таежных развалин. Кем он был при жизни, этот навсегда успокоившийся тут человек,— беглым каторжником, неудачливым старателем или просто варнаком, охочим до темного фарта? И был ли он убит, от голода ли умер или болезнь его доконала? И сколько уже долгих лет сидит он здесь, привалившись к дряхлеющей вместе с ним стене, вытянув вперед ноги и ухмыляясь вечным водам Витима?.. Додумать Ризер не успел — ему вдруг показалось, что скелет слабо шевельнулся. Стараясь не поворачиваться спиной, Ризер перевалился через трухлявую стену и рысцой ударился прочь…

Уже лет двадцать с лишним спустя Ризеру как–то привелось побывать в отделении Русского географического общества в Чите,— он хотел увидеть некоторые путевые записки князя Петра Алексеевича Кропоткина, прошедшего в 1866 году с экспедицией от Ленских приисков до Читы. Непоседливый князь взялся тогда на средства тамошних золотопромышленников разведать скотопрогонный тракт через нехоженые и немеряные пространства северных земель, но главным образом вел различные ученые наблюдения,— Ризеру стало известно, что он открыл и в своих дневниках описал места проявления золота. Среди множества пыльных бумаг, выданных консерватором музея Восточно–Сибирского отдела Географического общества, ему случайно попались списки со старинных грамот Сибирского приказа времен еще царя Алексея Михайловича. В них–то Ризер и вычитал, что в 1638 году казачий атаман Максимко Перфильев, будучи на государевой службе на Лене–реке, отправил служилого казака Онциферова вверх по Витиму — «приводить тунгусов под царскую высокую руку и имать с них ясак». Пришед на Витим–реку, Онциферов под Витимским порогом, возле устья Муки–реки, встретил тунгуса и взял его в аманаты[3]. «Тунгусы,— читал далее Ризер,— под государевой рукой быть не похотели и бой открыли. Казаки их побили и ясак взяли два сорок соболей». От тунгусов Онциферов узнал, что где–то выше по Витиму живет улусами князь Батога, избы у него великие и рубленые, много скота и мягкой рухляди.

– …И подумал я тогда про эти развалины — кто знает, может, здесь–то и стоял улус князя Батоги… А может, это казаки срубили острог… Дело, Аркадий, темное, давнее. В тайге иной раз и не на такое набредают… Но то все случилось много позже, а в тот вечер я долго сидел у костра…

Да, не до сна ему было в ту ночь, как, впрочем, и во все другие, пока плыли по великой таежной реке. Нежданно для себя самого он обнаружил вдруг, что посещение жутковатого обиталища сидящего скелета всколыхнуло в нем почти угасшие надежды. Кандалы, старательский лоток — нет, все это очутилось тут неспроста…

Вокруг тлеющей нодьи^[4] похрапывали мужики. Положив морды на лапы, вполуха дремали две зверовые собаки. Время от времени слышно было, как в полутьме поодаль возятся и кряхтят караульщики: о здешних местах шла прочная худая слава, а варначьи же тропы издавна пролегали вдоль рек.

Тот читинский бродяга, помнится, толковал о порогах, что лежат в одном дне пути от развалин вниз по Витиму. А верстах в семидесяти ниже тех порогов с правой стороны в Витим впадает ключ Орон, тот самый, золотой, заветный. «В устье его скала приметная стоит,— объяснял бродяга.— Огромадная, белая… верхушка у нее вроде маковки на церквах».— «А как те пороги узнать?» — допытывался Ризер. Бродяга в ответ глумливо захохотал, будто залаял. «Не пужайся, друг–золотнишник… гав–гав… Ты их с чем другим не спутаешь… Узнаешь сразу… На всю жизнь запомнишь, гав–гав!»

Сильно смущали Ризера эти неведомые пороги, что запоминаются на всю жизнь. Он вспоминал, и в синем скупом пламени нодьи вновь перед ним прыгало и кривлялось пьяное лицо варнака, а в ночном шуме реки слышался лающий смех…

Пороги возвестили о себе нарастающим ревом. Еще издали заметили: оба берега встают черными стенами, и впереди та же черная стена — река, видно, круто сворачивала,— а в темной горловине на всей шири взъерошенной побелевшей реки что–то бьется предсмертно, мечется, ревет в сотни глоток, и словно бы дымится река, как в крещенские морозы. Но недосуг было долго разглядывать,— побледневшие мужики, торопливо перекрестившись, схватились за шесты. Едва успели приготовиться, как плот, с каждым мигом разгоняя все шибче, втянуло в горловину меж скал. Мелко заморосило, пахнуло в лицо холодом, и все подавил собой тяжкий гул. Плот замер, дернулся и вдруг разом как бы ушел из–под ног,— кипящая вода ударила через весь плот.