Зверев понял и подвел к крыльцу ту лошадь, которая везла оружие. Вдвоем с Очиром они торопливо развьючили и, спотыкаясь обо что–то в темных сенях, внесли в комнату два тяжелых брезентовых свертка, увязанные в несколько рядов веревками.

Турлай тем временем занавешивал мешками окна.

– Сюда, сюда давайте… Алексей Платонович, посвети–ка…

Он передал свечу, прошел за печку и, встав на колени, вынул несколько кирпичей, а за ними — половицу. Открылась узкая дыра.

– Это у меня тут оружейный склад,— глядя снизу вверх, с усмешкой объяснил Турлай.— Берданку и патроны здесь держу да пару лимонок — в Чите у солдат разжился, когда сюда ехал…

Зверев и Очир, присев на корточки, быстро сняли веревки, развернули промасленный брезент и начали подавать винтовки.

– Ах ты, мать моя! — восторгался Турлай, любовно взвешивая на широкой ладони лоснящуюся трехлинейку,— Совсем новенькие ведь, в масле еще… Ай да Серов!

Спасибочко ему наше, выручил, выручил, ничего не скажешь. Ну, теперь нас не укуси, теперь мы и сами с усами…

Когда оружие и патроны уложили в тайник, а половицу водворили на место, сияющий Турлай встал, степенно вытер о голенища сапог замасленную ладонь, но вдруг прыснул и весь зашелся от смеха. Зверев удивленно взглянул на него, обернулся к Очиру — тот невозмутимо раскуривал трубочку — и снова в полнейшем недоумении уставился на бурно веселившегося хозяина. Тот было умолк, но сейчас же глаза его начали пучиться, усы встопорщились и, не удержавшись, он опять захохотал, приседая и хлопая ладонью по коленке.

– Ну, гости дорогие, прямо скажу,— проговорил он наконец, вытирая глаза.— Угощать мне вовсе нечем. Ни крошки в хате нет. Харчуюсь я у Карпухиных, а они сей час, вишь, спят… Брал я краюху хлеба с собой, да съел ее аккурат перед тем, как вас встретить. Чудовый хозяин, а? Вы, значит, нам подарок дорогой, а мы вам дулю с маком, а? Ха–ха–ха…

Захар Тарасович относился, видимо, к числу тех людей, которые если уж веселятся, то безудержно и от души. Зверев невольно рассмеялся, глядя на него, хотя, сказать честно, было ему совсем не до смеха: в пути пришлось пробыть без малого месяц, и под конец усталость его, миновав всякие границы, перешла в какое–то отупение — окружающее порой виделось ему как бы сквозь оконное стекло, заливаемое зыбучей дождевой водой. Все еще улыбаясь, он оглянулся и не поверил своим глазам — Очир, этот обветренный до черноты кочевник, всегда невозмутимый, как каменные идолы в его родной степи, трясся от беззвучного смеха. Глаза его пропали среди морщин, зажатая в зубах трубка прыгала, рассыпая искры.

– Ну вот и славно,— сказал Турлай, когда все отсмеялись.— Революция — дело веселое. Пущай нынче Жухлицкий плачет, а нам и посмеяться не грех!

– Платонович,— напомнил Очир.— У нас, однако, маленько есть хлеб, мясо вареное…

– Э–э, да вы богаче Жухлицкого! — оживился Турлай.— Охотились по дороге?

– Дня три назад Очир подстрелил козу.

– Добре, давайте сюда ваши харчи, а я пока печку затоплю.

Зверев и Очир вышли во двор. Ветер заметно усилился и налетал частыми порывами. Хлопали и скрипели оторванные доски, надоедливо дребезжало где–то жестяное ведро. Небо совсем заволокло тучами — ни луны, ни звезд.

Откуда–то — видимо, с той стороны Чирокана — долетел еле слышный одинокий тоскливый вой. «Хорошо, что утром нам не в дорогу,— подумал Зверев, зябко поеживаясь.— Скверный завтра будет день…»

Развьючив, внесли в избу сумы. Очир, не торопясь, выложил на стол полкаравая зачерствевшего хлеба, несколько лепешек, куски вареного мяса, соль и кожаный мешочек с зеленым чаем.

Ужинали обстоятельно, не спеша. Очир брал кусок мяса и, прихватив его зубами, ловко отрезал у самых губ,— отточенный охотничий нож мелькал с быстротой молнии. Захар Тарасович нарезал мясо толстыми ломтями, укладывал их на хлеб, солил. Откусив, истово вкушал, запивая изредка чаем. Посмеиваясь, рассказывал о себе.

– Сам я с Киевщины,— говорил он.— Село там есть одно, Медведевка называется, оттуда, значит, я. Семья у нас была большая — три брата, две сестры и отец с матерью, само собой. Из братьев я самый младший. Жили впроголодь. Земли у нас — капелюхом накрыть можно. Вот я и подался до городу искать себе дело… Поработал в одном месте — выгнали за строптивость, из другого — сам ушел, а после подхватило меня и понесло по свету, как траву перекати–поле. И занесло под конец аж сюда — в, Золотую тайгу, на Чирокан. Разбогатеть, вишь, надумал, в лаковых сапогах до отцовской хаты вернуться… Работаю год, другой, третий и вижу: черта лысого тут разбогатеешь, однако на фарт надежды не теряю. А это, скажу тебе, Платоныч, самое страшное для нашего брата, хуже вина и карт. Скажем, приходит человек в тайгу и имеет думку: поработаю, дескать, накоплю немного и — домой. А хоть раз увидит золото — пропал, считай. Манит оно его, ан в руки не дается. Блеснет в одном месте, в другом, а человек идет и идет за ним, как ночью на огонек, все идет, идет, и нет конца тому пути. Закружило, значит, человека золото, пропащий тот человек… Черт знает, что бы со мной стало, да началась война с германцем. Взяли нас из тайги на фронт. Вот там–то, в окопах, я в прозрел, прямо скажу. Прокламации, бывало, читаешь, умных людей послушаешь, да и свой брат солдат кое–что добавит — вот глаза помаленьку и раскрываются. Да–а… Ну, как остался я без руки, меня, конечно, списали вчистую. Поехал к себе в Медведевку. Смотрю, плохи дела, еще хуже, чем раньше. Один брат на фронте, другой до кровавых мозолей на земле бьется, а из нужды никак не выбьется. Отец, конечно, сильно постарел, какой из него теперь работник? Ну, женился я — хоть и с одной рукой, а все ж мужик, по военному времени в цене. Пожил год с бабой да и говорю ей: поеду, мол, в Сибирь, в тайгу. Коль будет все ладно — тебя выпишу к себе, а нет — вернусь так. Не успел сюда приехать — революция, царя сбросили…

Звереву есть не хотелось. После первой кружки обжигающего чая он, привалившись к стене, незаметно впал в дремоту. Он слышал, как Турлай с Очиром еще говорили что–то о лошадях, потом несколько раз выходили, внесли седла, бренча стременами, по открыть хотя бы одни глаз у него просто не было сил.

– Платонович,— раздался над самым ухом голос Очира.— Платонович!

– А?.. Да–да, я сейчас, сейчас…— пробормотал он, силясь разлепить веки, и не смог.

– Алексей Платоныч,— позвал издалека Турлай. — Эк, уходило–то тебя… Иди–ка приляг.

Зверев все же превозмог себя, встряхнулся, с минуту моргал на слабенький огонек свечи и пришел–таки в чувство. Рядом стоял Очир, прихлебывая чай. Неизменный свой зипун он уже снял, деревянная кобура маузера висела у него чуть ли не до колен. Зверев фыркнул.

– Убрал бы… Ведь до смерти можешь напугать со сна…

На придвинутой к печке широкой лавке разостлали потники, бросили сверху шубу, в изголовье положили седло. Царское ложе!

– Платоныч! — окликнул Турлай, когда все улеглись, задув свечу.— Тебе, поди, завтра надо наведаться к Жухлицкому?

– Да…

– Запомни, Аркаша — тварина еще та…— Турлай беспокойно заворочался, помолчал.— Ухо с ним надо держать востро, уж мы–то его тут знаем… Хитрей сатаны мужик. И душ загубленных на совести его ох как немало.

– Понимаю,— тихо сказал Зверев, следя сонными глазами за тем, как мельтешат по стенам тусклые отблески догорающих в печи головешек.

– И еще остеречь хочу — не скажи ему ненароком, что видел меня на Магдалининском. Там, чую, неладное творится, и Жухлицкий к тому прямое касательство имеет.

– Понимаю…

После этого наступила тишина. Багровые сполохи еще некоторое время, замирая, подрагивали на стенах, пока не погасли совсем. В избе похолодало. Подвывал в трубе ветер, грозя изгнать последнее тепло, и начинающийся дождь робко пока постукивал в окна.

Впервые за последние пять месяцев Турлай ощущал чувство успокоенности. Отныне, получив в свое распоряжение боевое оружие, Таежный Совет представлял собой реальную и авторитетную силу, с которой придется всерьез считаться хозяевам золотых промыслов.